То, что меня всегда интересовало в визуальной культуре, — это слабая эстетика, или то, что Борис Гройс называл weak aesthetics. Не уверена, что мы с ним целиком совпадаем в описании того, что именно можно считать слабой эстетикой, но словосочетание мне очень нравится, потому что слабое — всегда уязвимое. А намеренно уязвимые вещи, на которые легко наброситься с разгромной критикой или равнодушно игнорировать их, всегда были для меня признаком храбрости художника, который любит зрителя больше, чем себя, ну и вообще подставляет вторую щеку. А значит — дает зрителю право и время отказаться от его искусства и заняться чем-то более увлекательным. Слабая эстетика для меня — это непризнанные художники, неизвестные картины всем известных людей, недостаточно узнаваемые фотографы, анонимные иконописцы, творившие в эпоху, когда Бога любили больше, чем собственное имя.

Современная культура опрокидывает водопад вирусных образов, но и среди них есть то, что интересно миллионам, и то, что нужно сотням. Мы с моими друзьями, когда оказываемся в классическом музее, всегда играем в одну и ту же игру — ищем неизвестные картины, около которых нет толп туристов, а потом стараемся найти на них странное животное или плохо нарисованное лицо с ошибками в перспективе. После, в музейном магазине, мы обязательно покупаем открытку с самой невостребованной картиной, чтобы взять ее с собой на память. Ведь даже самая нелюбимая картина получает шанс на любовь, если становится открыткой. В нашей коллекции есть открытки с инфантильным ранним Магриттом, где он рисует лошадь в дамской шляпке, и проходные работы Анри Руссо, сомнительные пейзажи турецких народных художников и дорогие профессиональные фото, подражающие любительским.

Я совершенно уверена, что искусство всегда нужнее тем, кто его делает, чем тем, кто его смотрит. Миллиарды жили и живут без греческих ваз, струящихся тканей на моделях Гойи, видеомэппинга и интерактивного перформанса. Именно поэтому так бессмысленно делить искусство на значительное и второстепенное, высокое и низкое. Именно поэтому так ценны художники, которые обнажают невидимое и еле уловимое. Пять лет назад, когда я училась в голландской школе искусств, я придумала блог Bizarre Bazaar, в котором не было ни имен, ни подписей, а были только гипнотизирующие образы, странные, нерастиражированные, трудные и иногда непривычные для глаза. Попадались какие-то известные, а что-то попадало из домашних видео с YouTube. Старые подшивки National Geographic; никому не нужные домашние фотографии родителей в костюмах кроликов; ныряющие дельфины, неудачно снятые так, что они скорее похожи на огромные синие одеяла, чем на животных; Майк Тайсон, целующий голубей, — во всем этом было много импульсивного и просто дурацкого, но много и откровенной неудачи — слабости образа, созданного без расчета на внимание и интерес. Многое из того, что захватывало меня, было недоделано, глупо, криво скроено из-за лени, но именно это делало совсем проходные образы интересными и волнительными. Недостаточность попыток тоже может быть формой искусства, и тут я согласна с Младеном Стилиновичем, который говорил, что искусства без лени не бывает.

Моя любимая киногероиня, так похожая на многих людей, которых я знаю, говорит: «I like things that look like mistakes». И я с ней совершенно согласна. Мне нравятся работы, которые не претендуют на пятнадцать минут славы (или на миллион кликов славы), а скорее выглядят как ошибки в системе, работы, которые не пытаются тебе понравиться (а это совсем другое, нежели пытаться не понравиться и вызвать эмоции), работы, мимо которых легко пройти, или они вызовут тупое недоумение вместе с равнодушием. А зачем это здесь? А почему я на это смотрю? Не в смысле «я тоже так могу», а именно — «зачем смотреть на незначительное? зачем тратить время на чужие ошибки?».

Когда я начала работать с видео и с точки зрения видеохудожника пересматривать любимое кино, то стало понятно, как много в кино намеренного, которое мы воспринимаем как случайное. За каждым кадром стоит выбор — и даже проход по коридору будет срепетирован и снят в несколько дублей, хотя затеряется в навязчивом ритме нарратива. Как сильно наше сознание ищет повествование и как теряемся мы, если уже известная история дробится на сцены, превращается в немую картину или обретает другое звучание. Я поняла, как много в фильмах невидимого, которое можно сделать очевидным, новым, атмосферным. И что знакомое кажется классическим, базовым и понятным, только если мы смотрим на него в темпе вечно обновляющейся интернет-ленты.

Самое интересное в эстетике происходит, когда надоевшие вещи из фона становятся акцентами и когда из сгустка привычного вычленяются новые свойства. Я отыскиваю вещи, которые Барт называл studium, и делаю из них punctum — растягивая, увеличивая, акцентируя и меняя. Studium Барт называл прилежно снятые и размеренные фотографии, которые ты просматриваешь оптом, часто из энциклопедического интереса и в фоновом режиме. Через studium ты понимаешь, с какой симметрией, светом и законами композиции работает культура. А punctum жалит и смущает, содержит в себе ту деталь или то свойство, которое работает на конкретного смотрящего. Мне нравится акцентировать то пространство и те визуальные связи, которые художники и режиссеры оставляют для самого внимательного зрителя, — того, кто, помимо прочего, может обращать внимание на картинку за гранями идеологии, сценарных ходов и характеристик персонажей.

Есть несколько художников, которые так же любили ошибки, как и я, и никогда не смущались, если их видео не были зрелищными, но при этом умели гипнотизировать. Я люблю трагического Баса ван Адера, чей тихий плач перед камерой или падение на велосипеде с разгона в амстердамский канал дорогого стоят, сколько бы спекуляций над зрительскими эмоциями и состраданием не придумывали другие художники. В его работах много нежности и тревоги — все слезы и падения в конечном счете закончатся последним проектом: одиноким и самоубийственным круизом на маленькой лодке через большой океан. Тело ван Адера так и не найдут.

Второй человек, перед чьей работой с видео я просто застряла на полтора часа на выставке в ГЦСИ, — Йост Конайн. Он снял документальную историю о шести мусульманских детях, которые живут на голландской свалке без родителей и выключены из привычного мира образования, экономики и политики, усваивая роли через игры и ведение хозяйства. Вместо еды — объедки супермаркета, вместо крыши — небо голубое в буквальном смысле. Его почти часовое видео — это то самое наблюдение, которого так мало в травелогах и визуальной телевизионной этнографии, которая привыкла продавать туристические направления и города как образы жизни. Это невероятная работа об утопичном детстве без взрослых и «возможности острова» (так называлась книга Уэльбека, правда, она была совсем про другое), где можно жить нераздельно с природой, даже если вся природа — это большой пустырь с песком, лужи после дождя и бродячая черная собака.

Самая пронзительная работа, которую я видела, посвящена невозможности поступка и бесплотным попыткам. Видео Йоханны Биллинг под названием «Where She Is At» рассказывает о девушке, которая, находясь в открытом бассейне перед многими людьми, не может прыгнуть с вышки, хотя подбирается к самому краю. Искусство вообще — о невозможности прыгнуть с вышки, где художник пытается прощупать предел и преодолеть чувство опасности провала. Неудивительно, что художникам их искусство нужно куда больше, чем зрителям, и я могу это понять. В слабой эстетике меня пленит обреченность и отсутствие иллюзий, нежелание навязываться и захватывать твое внимание. Едва уловимый гул нешумного гетто — так проблемы эстетики и художников звучат для всех тех, кто никогда не увидит результатов нашего труда. И в этом нет ничего страшного.