«Прощайте свободные дни»: начало учебного года в дневниках прошлого столетия

Понедельник. В 10 ½ часов мы отправились в институт. Приехали, обедня не кончилась и мы встали в коридоре. Наконец стали подходить к кресту и обедня кончилась. В залу, которая была украшена зеленью и цветами, нас поставили вперед. Сначала было обычное пение, стихи и наконец…награды. Вызывают меня, беру дрожащими руками книгу, ну, думаю, что? Алексей Толстой, но что? И, читаю — «Князь Серебряный», этого я никак не ожидала. Разозлилась я ужасно и чуть не плакала. Вдруг меня зовут к Сигизмунду Себальдовичу, мама ему сказала, и он хочет переменить книгу. Он начинает меня спрашивать чего я хочу, и я ляпнула Надсона, а потом так раскаивалась. Мама говорила, что это запрещенная книга. Поднимется, может быть, история, не дай Бог! Леле Пискуновой дали альбом картин по географии. Леле Шамониной «В стране чудес». Вере Виноградовой «Семейная хроника», а Коноваловой тоже альбом. <...> На меня напала тоска. Зачем я просила Надсона? Вечером мы отправились к Карповым и застали там Эрю. Конечно, говорили опять о моей награде. Эря говорит, что у них бы дали Надсона, это меня успокоило, авось, и у меня все обойдется. <...>

Вторник. Наконец-то я собралась писать дневник. <...> Я бы и теперь, наверное, не собралась писать, но теперь такие события происходят, что нельзя не писать. Начну все по порядку. Почти с тех пор, как царь отрекся, начались беспорядки. Вообще, в России была «онархия». Все уже поговаривали, что все это кончится резней и междоусобицей. Так это и случилось… В пятницу в гимназии уже говорили про забастовку и пришло очень мало учеников. В субботу трамваи не ходили. Я пошла в гимназию, но там швейцар мне сказал, что мы не учимся. Папа все-таки пошел на службу. Вечером началась стрельба между правительственными войсками и большевиками. Стреляли из винтовок. Мы как раз живем около штаба, а большевики атакуют его. В воскресенье папа не пошел на службу, т. к. по Остоженке уже никого не пускали, и слышалась всё время стрельба. Один офицер стоял как раз напротив нашего дома, он охранял улицу, и мы видали, как он стрелял. Говорят, что большевики уже заняли Остоженку до поворота. <...> Теперь о выходе на улицу и думать нечего: парадную дверь забили, а через дворовые ворота так же не пропускают, т. к. там начинается баррикада. Наш дом, наверное, будут отстаивать от большевиков. Раньше было неприятно слышать выстрелы, но теперь я привыкла и не обращаю никакого внимания. Все эти дни стреляли ружьями и пулемётами, а с сегодняшнего дня начали стрелять снарядами. Мы уже несколько раз видели, как они разрывались в воздухе. Один раз пуля чуть-чуть не влетела в детскую, она ударилась об стену, которая находится около окна, и вся штукатурка обсыпалась. <...> С провизией в Москве очень плохо. Теперь во всех домах образовался домовой комитет. Аннушка теперь не ходит в очередь за хлебом, а каждый день какая-нибудь квартира дежурит и она покупает всем хлеб. Так как теперь выйти на улицу нельзя, то мы немножко голодаем. Хорошо, что у нас запас картофеля есть, а то бы совсем плохо было! Вот я сейчас пишу, а между тем, кругом раздаются выстрелы.

Четверг. Проснулся в 8 ч. Встал умылся собрал тетради наелся и пошел в школу. В школе была история будем изучать древнюю историю. Из школы пришел во 2-ом часу. Наелся, попил чаю. Гулял. Купался вода холодная. Ходил за газетами на центральный. Не пришли пришло только «Северный рабочий«. Купил белого хлеба. Ели с дядей Колей мороженое, я съел 100 г. Гулял. Обедал. Купался. Гулял. Играл в карты. Играл в футбол. Купался. Писал расписание учил уроки. Пил чай собрал книги написал дневник и лег спать.

И вот наступила осень! Не буду вдаваться в лирику, но скажу, что последний день моих проклятых каникул прошел так же по-пустому, как и все лето. Утром проторчал около двух часов за музыкальными уроками, потом немного нарисовал в рисунок нашей церквушки, а вечером с мамой, Лилей, Бубой и Гагой был в Парке культуры, где скучал на каждой аллее. Подобная меланхолия даже отбила у меня страх перед школой. Мне теперь безразлично! Пусть хоть земля перевернется кверху южным полюсом… Простите, описка: в астрономии нет понятия, что такое «верх» и «низ»!

Между прочим, в смысле творчества это хорошо, что наступает школьный учебный год, ибо с учебой придут старые однообразные дни, и я снова смогу взяться за свои доклады и рисунки более серьезно, чем летом. Но в смысле свободы… далеко нет… Прощайте, свободные дни!

То ли болен, то ли какое-то предчувствие: тоска\ Ведь не вовремя. Может, отчислят завтра? Очень пакостно на душе. Мне кажется, что я просто болен или устал после всех этих перипетий: «лег бы кверху пузом, и ни черта не делать». В училище каждый день мастерство. Мне нравится, очень, я просто... ну, не в восторге, а около этого. Но мало. (Купили конфеты, а дают по одной.) Вообще занятия еще не установились. Курс хороший, но очень много приняли условно, так что многие еще должны войти в коллектив. <...> Вечер — концерт на заводе: станки сдвинуты, горит одна лампа, освещающая небольшие подмостки. Народу много: демобилизованные — рабочие, молодые и старые работницы — все выпимши. (Надо запомнить все, особенно этого, танцующего цыганочку — «Цыганом не был, но вместе коней воровал») Меня поразили две вещи: песня и то, как они слушали… Шум невообразимый. Гармонист совсем очумел от винных паров в голове и от советов и просьб, что сыграть. Цыганочку! Москву! Стеньку! Один старик-сморчок, пьяный и хромой, в грязной гимнастерке, растолкал всех, долго мычал и ворочал непослушным языком и, наконец, выдавил: «Катю-ю-ша-а!». И, очень довольный, заулыбался. <...> «Расцветали яблони и груши...», — затянул кто-то. Старик радостно заулыбался, отошел в сторону и, довольный, лег спать. А песня окрепла и допелась до конца. Сплющенная, исковерканная, лишенная мотива и смысла, ползла она под черным потолком цеха. Пел и еще один хромой — тот, который тоже танцевал цыганочку, несмотря на протез, и которого очень обидела одна женщина — тем, что не пошла с ним танцевать вальс. Он был так трогателен (я боюсь сказать, жалок) в тот момент, когда, немного обескураженный, стоял в пустом кругу на одной ноге и протезе и, видно, очень помнил об этом. Неосознанная обида вылилась в то, что он потянул товарища танцевать вальс, смутился и первый ужасным, резким голосом подхватил «Катюшу», пел скосив рот и всеми оставшимися силами старался петь громче. Мне показалось, что песня эта — отражение его духовного мира: изувеченного, лишенного художественного восприятия. Очень хороша была одна деталь. Конферансье объявил: «Выступают студенты Театрального института им. Луначарского». Со мной рядом сидел парень, пьяный-пьяный. Он глупо, но очень радушно ухмылялся, слушая музыку слов и не вдаваясь в их смысл. «Луна-чар-ско-го», — повторил парень ласково звучное слово и от души захлопал. <...>

Мама вызвала отца, который месяц как переехал в другой дом, и он застал меня лежащим на диване: из предыдущей школы выгнали, в другие второгодника не берут. Отец спросил:

— В соседней, на шестом проезде Марьиной Рощи, был?

— Да ты что! Там же одни головорезы!

— Там тебе самое место!..

Пока отец был у директора, я дремал на солнцепеке, и когда они вышли на крыльцо — седые, с одинаковыми орденскими планками — понял, что моя участь решена. Директор осведомился, в какой класс я пойду (можно и в 10-й, если за месяц исправлю «двойки» на «трояки»). Минуту подумав, спросил отца:

— Прокормишь меня лишний год? Я потом отработаю.

— Придется, что с тобой поделаешь.