16 июля 1930, Баденвейлер


Милый и дорогой Леонид Миронович!

Только что получил Ваше письмо и спешу без задержки ответить, хотя бы несколькими словами. Очень был бы рад, если б Вы приехали сюда и поселились здесь. По-моему, тут отдохнуть можно куда лучше, чем в ужасных Карловых ваннах и Мариенбадах. Вот плюсы Баденвейлера:

1) Спокойствие. Если поселиться в окраинах города (как я это сделал), то будете себя чувствовать в деревне, при всех городских удобствах.

2) Юрий Николаевич (доктор) уверяет, что здесь можно установить нужный Вам режим. Правда, в этом году не очень благополучно с зеленью. Но на Вас, конечно, хватит. Я поручил ему расследовать это дело, так точно как и вопрос о докторах, здешних санаториях. Сам я зайду сегодня к Швереру и поговорю с ним. Узнав, тотчас напишу.

3) В этом году сезона нет, и все рады сдать свои помещения. Цены дешевые. Можно иметь хорошую комнату со всем пансионом (утром — кофе, днем — обед и вечером — ужин) за 8-8,5 марок. Такие цены — в пансионе Heinke, где живут наши. Я обитаю в Villa Schönblick (Hau's Hodurek), Friedrichstra, 2. Плачу 10 марок за две хорошие комнаты (с балконом) и за большую столовую. Отличная обстановка (конечно, безвкусная, мещанская), два балкона на разные стороны. Обед мне приносят от Heinke (5 марок). Если прибавить утренний кофе (1 м. 25), куртаксу (искажен. Kurtaxe (нем.) — курортный сбор), 10% в пользу прислуги, то выйдет в общем, что я плачу 12 марок с персоны (что считается здесь дорого). В нашей вилле есть хорошая комната. Я берегу ее для Игоря, если его отпустят из Давоса. Если же нет, очень был бы рад, если б Вы поселились. Цена ее в день — 2 марки (самая роскошная комната из всей квартиры).

4) Здесь пока погода дождливая, но тем не менее я считаю место сухим.

5) В Баденвейлере в двух шагах живет вся семья Хэпгудов. Она целые дни летает на автомобиле и охотно приглашает желающих. Прогулки здесь чудесные. Воздух изумительный (но только не в самом городе). Городок маленький, глухая провинция. Каждый день играет музыка, по понедельникам — кино. Если поселитесь на окраине, не будете даже слышать звуков музыки.

6) Народу мало. Спокойно.

7) Рядом (1 ч. езды на автомобиле) Фрейбург — университетский город. Доктора всех специальностей. Туда часто ездит Елизавета Львовна.

8) Приезжает часто Шаров (?!).

9) Здесь, в самом Баденвейлере, хорошие доктора: Стефан, Шверер и еще? — забыл фамилию.

10) Вечером, часов в 9 вечера, Вы садитесь в поезд (есть и спальные вагоны — великолепные, нового типа). Едете ночь и утром в 10 или 11 часов приезжаете в Мюльхейм. Там Вас, вероятно, встретит на автомобиле Елизавета Львовна, и через 20 минут Вы на месте. Если же она не встретит, Вы садитесь на трамвай и через Ґ часа — в Баденвейлере.

Пока кончаю, чтоб скорее послать письмо. Мое здоровье — в зависимости от погоды, от состояния желудка, от переутомления и от состояния нервов. Сказать, что я совсем поправился, нельзя. Но вернуться и начать работу (очень осторожно) разрешается. Конечно, я вернусь, что будет дальше — не знаю. Раньше года я не смогу совсем побороть болезнь и совсем здоровым никогда больше не буду.

Итак, до скорого свидания либо в Баденвейлере, либо в Москве. Желал бы, чтоб было первое.

Обнимаю. Все шлют Вам дружеский привет.

25 июля 1875 г., Baden-Baden

Многоуважаемый Николай Алексеевич. Я давно уже не имею от Вас никаких известий, и я не знаю, где Вы находитесь. Но так как по прежним Вашим письмам видно, что Вы около 1-го числа готовились оставить Карабиху, то я посылаю настоящее письмо в Петербург, с тем, чтобы Вам переслали по месту нахождения. С этой же почтой посылаю рассказ «Сон в летнюю ночь», который прошу напечатать в августовской книжке. Я потому желаю этого, что 8-й No выйдет еще без Фукса, и следовательно избавится от лишней придирчивости. Я просил бы Вас, ежели Вы будете в Петербурге, проследить за корректурой, а буде Вас нет в Петербурге, то поручить это Плещееву, к которому, впрочем, я и сам пишу.

Не знаю, хорош ли рассказ, боюсь, чтоб не вышел первый блин комом. Меня заинтересовала собственно идея. Пользуясь господствующею ныне манией праздновать всякие юбилеи, я хотел сопоставить обыкновенному юбилею — юбилей русского мужика. Разумеется, во сне. Мне кажется, что рассказ вышел удачен, особливо вторая половина. Ежели название «Сон в летнюю ночь» не понравится, то можете вместо него поставить «Торжество ревизской души», а не то можно оба названия оставить: «Сон в летнюю ночь или Торжество ревизской души». К сентябрьской книжке, не позже 1-го числа, пришлю еще рассказец «Благонам[еренных] речей». Почти уже готов. Да затеял я фельетон «Дни за днями за границей» в роде «Дневника Провинциала». Хочу опять Прокопа привлечь. Как Вам это кажется?

Все лето была здесь погода петербургская, а теперь из рук вон. Дождь три дня льет, как из ведра, ни луча солнца, и холод чисто осенний. Носу нельзя на улицу показать. Право, какая-то неудача преследует меня, и я упорствую в мысли, что остаться в России до сентября было бы лучше и выгоднее. Впрочем, я чувствую себя почти в таком же положении, как в прошлом году. Ревматизм не совсем еще оставил, но почти оставил. Кашель и сердцебиение — по-прежнему беспокоят. Не забудьте, что я до последней недели капли вина не пил, ни пива, ни кофе, и только в последнюю неделю позволяю себе в три дня полбутылки St-Julien с содовой водой.

Завтра или послезавтра ожидаю Белоголового, который решит, что мне нужно предпринять. Но у меня план перезимовать в Париже. Трактирная жизнь мне несносна, а в Париже я могу нанять на 8 м[еся]цев меблированную квартиру дешевле, нежели в этой благовонной дыре, называемой Баденом, и устроиться удобнее и даже теплее, нежели в другой благовонной дыре, называемой Ниццею. Я озлоблен на Баден, или, собственно говоря, на русских откормленных идиотов, здесь живущих. Представьте, только поп да кн[язь] Горчаков заявили мне о своем участии, когда я здесь издыхал. Из прочей массы свиней ни одна не шелохнулась. Каково бы ни было достоинство моих литературных занятий, но несомненно, что публика меня читает. И ни единого звука. Даже просто больной умирающий соотечественник и тот бы имел право на внимание. Не то, чтобы горько это, но отвратительно. Поэтому-то для меня так и гадка перспектива Ниццы, где ничего другого не ждет, кроме идиотской русской напыщенности. Решительно уеду в Париж, что бы ни говорил Белоголовый.

Прощайте, будьте здоровы, не забывайте преданного Вам М. Салтыкова.

Передайте мой дружеский поклон Зинаиде Николаевне и напишите о своих прожектах.

5 июля 1835 г., Люккесгольм

Дорогой друг! Будь я теперь в Копенгагене, а Вы в деревне, Вы бы написали мне? Ну, А. так ведь любит писать письма, говорите Вы. Вовсе нет! У меня охота эта давно пропала; я только предполагаю, что Вас может обрадовать письмо от меня, потому и пишу да еще, как видите, длинное письмо. Если бы Вы приехали сюда ко мне хоть на денек, как бы я обрадовался! Люккесгольм самая красивая местность в Фионии; кормят здесь прекрасно; дают и вина и сливок сколько душе угодно. Поместье это принадлежало когда-то Каю Люкке. Один из флигелей еще сохранил свой древний стиль: глубокие рвы, сводчатые потолки и гобелены. Мне отвели самую интересную комнату в одной из больших башен; кровать старинная с красными занавесками, на гобеленах — весь Олимп, а над камином красуется герб Кая Люкке. Кроме того, тут «нечисто»; все люди в доме верят этому, но я еще ничего не замечал, даром что зорко следил, особенно в первую ночь. Если вообще существуют привидения, то, надеюсь, они настолько поумнели на том свете, чтобы не показываться лицам с особенно живым воображением, которое готово покончить с ними при случае. Коридор, ведущий в мою комнату, обвешан старинными портретами разных дворянских особ, порядочно таки подернутыми плесенью. На днях мне вздумалось намочить тряпку и промыть им всем глаза. Вот они вытаращились-то! Одна из барышень, не знавшая об этой операции, случайно взглянула на них и так и ахнула. Здесь прелестнейший сад с террасами, он прямо примыкает к лесу, большое озеро подходит вплоть к самому дому. Я каждый день катаюсь в лодке и распеваю баркаролу из «Ламмермурекой невесты». Владелица поместья, г-жа Линдегор, премилая и гостеприимная хозяйка. Я предполагал остаться здесь только дня два; но прекрасная местность, густые сливки и пр. заполонили мое сердце, и вот я здесь уже десятый день. Расскажите г-же Древсен, что дамы здесь увлекаются мною, как она Байроном, и страсть как ухаживают за мною. «Импровизатором» они все восхищаются, все, что я ни говорю, находят бесподобным, исполняют каждое мое желание, спрашивают, что я хочу к обеду, не хочу ли прокатиться… Да, поверьте, что с Эленшлегером у принца не носятся больше, чем со мною здесь. Это в первый раз, что я сознаю, как приятно быть поэтом.

Не узнали ли чего-нибудь о немецком переводе «Импровизатора»? Мне очень хотелось бы узнать, какое впечатление произвел он на немецкую публику. Эта моя лучшая книга, и как раз за нее-то мне хуже всего заплатили. Будь я французом и имей сравнительно такой же круг читателей во Франции, какой имею в Дании, я бы не был нищим, имел бы возможность предпринять новое путешествие, набраться новых впечатлений и обогатиться и умственно, и душевно. Будь у нас истинно любящий искусство принц, готовый покровительствовать искусству, я был бы теперь на пути в Грецию. Теперь я съездил бы куда с большей пользой и куда экономнее. А результатом, с Божьей помощью, было бы произведение еще более совершенное, которое бы прославило меня еще больше. Не считайте меня неблагодарным, дорогой друг, я отлично чувствую, что для меня и то сделано много. Но я не могу не думать о том, как мало в сущности нужно, чтобы доставить мне возможность создать еще более совершенное произведение, но я предвижу, что этому не бывать. С виду я весел, счастлив, а, пожалуй, никогда еще так не горевал, как теперь, по возвращении домой. Что поделаешь! Я чувствую себя здесь чужим, мои мысли в Италии. О, Эдвард, если бы Вы подышали тем воздухом, видели все то великолепие, и Вы бы затосковали, как я. Вспомните, у меня нет ни родителей, ни родных, ни невесты, и не будет никогда! Я так бесконечно одинок! Только в доме Ваших родителей мне еще иногда грезится родной дом, но как скоро все может перемениться! Вы женитесь и уедете, Луиза выйдет замуж и тоже уедет, кружок будет становиться все меньше и меньше, пройдут года, я состарюсь и, наверное, доживу до глубокой старости — печальная перспектива! Так как же мне не вздыхать по той стране, где я чувствовал себя дома, по югу? Вот она, невеста моя, по которой я тоскую, которая очаровала меня своей красотой. О, если бы я мог продать какому-нибудь богачу годы своей жизни, я бы отдал половину ее, чтобы иметь возможность другую половину прожить в Италии. Когда-то я мог с детской верой просить Бога о разных чудесах и был счастлив надеждой, что мольба моя будет услышана; теперь же я стал таким благоразумным, что не могу и просить Бога об исполнении моей заветной мечты — вновь увидеть чудный юг. Я знаю, что этому не бывать…

(перевод Анны и Петра Ганзен)

26 июня 1853 г., Булонь

О, этот дождь, который шел здесь вчера! С моря огромными клубами наплывал туман, дул сильный ветер, а дождь хлестал потоками с утра до вечера. Дом стоит на склоне большого холма, поросшего молодым лесом. Сразу перед ним — Отвиль, крепостной вал и недостроенный собор — это самое внушительное строение возвышается прямо напротив наших окон. На противоположном склоне, круто спускаясь вправо, в живописном беспорядке раскинулась Булонь. Вид прелестный. На горизонте картину замыкают гряды вздымающихся холмов. От нашего порога — десять минут ходьбы до почты и четверть часа до моря. Сад разбит террасами, поднимающимися к вершине холма на манер итальянских садов. Верхние его аллеи пролегли в упомянутом выше лесу. Самая красивая часть сада расположена на одном уровне с домом, а дальше сад футов на двести поднимается по склону. Сейчас вокруг дома цветут тысячи роз и бесконечное множество других цветов. В саду стоят пять больших летних дач и по-моему пятнадцать фонтанов, ни один из которых (согласно неизменному обычаю французов) не бьет. Мы живем в кукольном домике с множеством комнат. Высотой он не более одноэтажного, и к крыльцу его, как на трибуну, вверх и вниз ведут тридцать восемь ступенек — одно из самых красивых проявлений французского вкуса, какое мне когда-либо доводилось видеть. Дом делится на две половины, но оттого, что на его фасаде всего четыре окна, не считая крошечного окошка голубятни, можно подумать, что в нем только четыре комнаты. Дом построен на склоне холма, и поэтому верхний этаж на задней половине (там два этажа) выходит в другой сад. На нижнем этаже очень красивый холл, почти сплошь застекленный, маленькая столовая, она выходит в прелестную оранжерею, которой можно любоваться и через прозрачное стекло, вставленное в раму от зеркала над камином, в точности как в комнате Пакстона в Чатсворте; там находится еще запасная спальня, две маленькие смежные гостиные, спальни для семьи, ванная комната, застекленный коридор, дворик, нечто вроде кухни с целой системой печей и котлов. Наверху восемь крошечных спаленок, и все выходят в огромную комнату под самой крышей, которая по первоначальному замыслу предназначалась для бильярдной. Внизу — великолепная кухня со всевозможными приспособлениями и утварью, хороший подвал, отличная людская и кладовая, каретник, сарай для угля, дровяной сарай. В саду есть также павильон с чудесной запасной спальней на нижнем этаже. Отделку всех этих построек — все эти зеркала, часы, печурки, всяческие украшения нужно видеть собственными глазами, чтобы оценить их по достоинству. Оранжерея утопает в редких цветах и совершенно прелестна…

Что касается хозяина — мсье Бокура, то он изумителен! Здесь у всех по две фамилии (не могу уразуметь почему), и, стало быть, мсье Бокур, как его здесь обычно называют, полностью именуется мсье Бокур-Мютюэль. Это почтенного вида жизнерадостный малый с хорошим, открытым лицом. Живет он на холме сзади нас, как раз за верхней аллеей нашего сада. Он был торговцем полотна, и в городе у него как будто еще есть магазин, но, по слухам, заложенный. По-видимому, мсье Бокур пребывает в стесненных обстоятельствах, и все из-за этого владения, которое он своими руками засадил, которое день-деньской совершенствует и которое при каждой возможности величает только «имением». В городе он пользуется огромной популярностью (в лавках все неизменно расцветают, когда мы упоминаем его имя, и поздравляют с таким хозяином), и действительно ее заслуживает. Он до того щедр, что мне совестно с чем-нибудьк нему обращаться, он немедленно доставляет все, о чем бы вы ни заикнулись. Я просто краснею при мысли о том, что он предпринимал по части невероятных кроватей и умывальников. На днях я усмотрел в одном из боковых садиков — по обе стороны тоже имеются садики! — одно место, с которого Потешный Соотечественник непременно должен был свалиться и проделать спуск в какую-нибудь дюжину футов. «Мсье Бокур, — сказал я тогда, и он тут же сорвал с головы шляпу, — возле коровника лежат ненужные доски, если вы будете столь любезны и велите загородить это место одной из них, я думаю, будет безопасней». — «O mon dieu, сэр! — отвечал мсье Бокур, — здесь нужен только чугун! Это не та часть имения, где приятно видеть доски». — «Но ведь чугун — это очень дорого, — возразил я, — и, право же, не стоит того…» Он сказал: «Сэр, тысячу извинений! Это будет чугун! Непременно, окончательно — только чугун». — «В таком случае, — сказал я, — я был бы рад оплатить половину расходов». — «Сэр, — сказал мсье Бокур, — никогда!» Затем, чтобы перейти на другую тему, он изменил свой непреклонно-торжественный тон на светски непринужденный и произнес: «Вчера, при лунном свете, казалось, что все цветы в имении — о всемогущий! — купаются в небе! Вам нравится имение?» — «Мсье Бокур, — сказал я, — я им очарован. Я всем здесь более чем доволен». — «И я, сэр, — ответил мсье Бокур, прижав к груди шляпу и поцеловав свою руку, — и я, сэр, равным образом!» Вчера явились два кузнеца и поставили внушительную чугунную ограду, вмуровав ее в каменный парапет. Если необычайное устройство внутри дома трудно даже описать, то уж чудеса в его садах не мог бы измыслить никто, кроме француза, одержимого своей идеей. Помимо картины, изображающей этот дом, которая висит в столовой, в холле красуется план имения. Величиной с Ирландию. И каждая из достопримечательностей помечена в указателе пышным названием. Там насчитывается пятьдесят два названия, включая «Домик мальчика с пальчик», «Аустерлицкий мост», «Иенский мост», «Эрмитаж», «Беседка старого гренадера», «Лабиринт» (не имею ни малейшего понятия, какое название к какому месту относится), и к каждой комнате указан путь, словно дом такой невероятной величины, что без подобного путеводителя вы непременно заблудитесь и, чего доброго, умрете с голоду, застряв между двумя спальнями…