v-a-c
Слышать города:
как звучат дворы Москвы, Питера, Одессы и Тбилиси

Что такое двор в понимании ученых, как исследовать это пространство с точки зрения звука и чем шумы дворов 19 века отличаются от современных? T&P публикуют статью социолога Андрея Возьянова «Коробка для звуков? О саундскейпе городского двора» из сборника «Микроурбанизм. Город в деталях» об особенностях аудиальной атмосферы дворов Питера, Киева, Москвы, Одессы и других городов в разные времена.
Двор как пространство, непосредственно прилежащее к одному или нескольким домам, наряду с площадями, парками, бульварами, проспектами является одной из неисчислимых локаций в ряду переплетающихся и налагаемых друг на друга городских миров. Со стороны видимости и осязаемости двор одновременно — это и часть города, и совершенно особое, потаенное пространство, неразрывно связанное с домами и их обитателями. На уровне звуков и аудиальных форм двор не меньше, а, может быть, даже еще больше встроен в большой город: их как минимум объединяет общее небо — над ним точно так же гудят самолеты, а стены домов лишь отчасти защищают от шума дорог. С другой стороны, это место, функционирующее как «медиатор между квартирой и улицей», самобытное и ни на что не похожее, становится «контейнером» для специфических, уникальных звуковых форм.
В феврале 2015 года фонд V-A-C запустил новую программу по реализации художественных проектов в городской среде Москвы «Расширение пространства. Художественные практики в городской среде», направленную на распознавание точек взаимного интереса искусства и города, а также исследование способов их взаимодействия, адекватных социальной и культурной жизни Москвы. Одна из важнейших задач проекта — стимулирование общественной и профессиональной дискуссии о роли и возможностях паблик-арта в современной московской среде. В рамках совместного сотрудничества с фондом V-A-C «Теории и практики» подготовили серию теоретических текстов о паблик-арте и интервью с ведущими специалистами в сфере искусства в городской среде, которые делятся с читателями своими идеями о будущем паблик-арта.
Мегаполис аудиальный
Звук в городе в последнее время все чаще и чаще попадает в поле внимания исследователей. Экологи при этом концентрируются на изучении «звуковой экологии» и проблемах зашумленности, социальные географы и картографы — на составлении аудиальных карт и путеводителей, культур-антропологи описывают музыкальную культуру города как элемент локальной идентичности и туристической привлекательности. Звуковые эффекты, в частности шум, рассматриваются как одна из форм проявления власти. Наиболее продуктивной для целей моего исследования является интерпретация саундскейпа, предложенная культурным антропологом Коломбийном, согласно которой «саундскейп» — это аудиальная форма социальной организации повседневности, включающая помимо параметров медиума (громкость, амплитуда, длительность, периодичность, тембр и т.д.) комплекс эффектов, производимых звуком в конкретных обстоятельствах. Речь идет о влиянии звука на здоровье, специфике индивидуального восприятия звука и режимах его семиотического освоения. Таким образом, данная трактовка позволяет учитывать как медиальное, так и социальное измерения при работе с локальной аудиальностью.

В работах зарубежных авторов двор изучается преимущественно на примере частного пригородного жилья и рассматривается в качестве ландшафта, подлежащего благоустройству или же защите от замусоривания, а также как средство визуальной репрезентации приватных домовладений. Таким образом, фокус исследования дворов смещается за пределы мегаполиса, не то отзываясь на постиндустриальные схемы расселения горожан, не то сохраняя связь с традиционной — доиндустриальной — схемой эксплуатации двора. В отечественной литературе городской двор — величина заметная. Он изучается из разных перспектив, принимающих во внимание его особые статусы в социальной и пространственной структуре мегаполиса — от элемента в системе городского планирования до локального сообщества, формирование и бытование которого имеет пространственные основания. Социологи рассматривали двор в качестве спортивной социокультурной площадки, ресурса коммерческой экспансии, антропологи — как дополнительное место досуга и «детское место», историки-урбанисты — как универсалию европейской городской культуры ХХ века, архитекторы — как интерактивную дизайнерскую среду.
Двор в фокусе: история с географией
Московский двор рядом с Киевским вокзалом. 1940-е годы. Фото М.Савина
Городские дворы не всегда были такими, какими они предстают перед нами сегодня. В прошлом веке они воспринимались преимущественно как продолжение домашнего пространства, будь то единоличные делянки-палисадники или же расширенное и обобществленное коммунальное пространство для вечерних посиделок у костра или праздничных застолий под открытым небом под аккомпанемент скрипучего патефона. Вышли из повседневного обихода дворовые клумбы и огороды под окнами, экзотикой стали колонки с водой и «гроздья» почтовых ящиков на открытом воздухе, исчезли лавочки и «чистилки» для обуви у подъезда. В арсенале «минувшего» и «утраченного» есть и звуки, которые исчезли вовсе или воспринимаются как «вымирающие». Так, среди расхожих воспоминаний об аудиальном прошлом двора есть звон стекла возле пунктов приема тары, шипение воды, набираемой из общей колонки, песни под гитару: «В 60-е тогда было такое: дворовые компании, молодежь с гитарами, а сейчас...» (тетя Раиса, 70 лет, проживает в доме около 30 лет) — и аккордеонные переливы, которые создают и поддерживают ностальгическую атмосферу в неигровых фильмах о дворах. Об угасшей практике коллективного просмотра кино во дворе напоминают ряды лавочек или пустоты на месте, где эти лавочки некогда находились.
Жильцы не без ностальгии припоминают и детские выступления на специальной сцене: «Ее срезали сейчас, там выступали дети, пели, у нас здесь вообще жизнь кипела, <...> двор был хороший», — и коллективные вечерние посиделки у экрана: «Это вот я ещё помню, приезжала такая штука, ну проектор... и крутили фильмы во дворе... бесплатно» (Тамара, 44 года, проживает в доме около 30 лет). Снижение молодежной активности во дворе жильцы связывают и с развитием технических средств: «Они слушают негромко музыку — у нас такие сейчас телефоны», и со сменой рекреативных локаций: «Молодежь очень мало сейчас сидит, они уходят вон — у них Пушкинская, там «движуха» <...> дворы пустеют».
Накапливающий память двор становится не только видом с сентиментальной открытки, но и фонотекой воспоминаний, не лишенной меланхоличности
Образ двора, взятого в его локально-географической специфике, может задаваться своеобразием аудиального рисунка: так, старожилам Киева дворы помнятся наполненными пронзительными звуками медного рожка керосинщика, выкриками старьевщика и «душещипательными песнями» слепых попрошаек, в Тбилиси — переливами «урочных голосовых и фортепьянных гамм», дудочкой молочника и криками мацонщика. В Москве речь идет прежде всего об арбатском дворе — хронотопе жизни, разворачивающейся в декорациях ХХ века. Характерное пространство и время проходят через призму личного опыта проживания и воспроизводятся в песнях альбома Б. Окуджавы «Музыка Арбатского двора»: арбатский двор предстает в его творчестве как небольшой, то залитый капелью, то завешенный бельем, «двор с человечьей душой», воплощающий уют «старой», до строительства проспекта Калинина, Москвы.

Особое место в морфологии городских дворов принадлежит гулкому и угрюмому питерскому двору-колодцу, чья аутентичность, впрочем, становится предметом для дискуссии на форумах: «Если вам хочется погулять именно по дворам-колодцам — вам не в Питер — а в Одессу». Иногда споры о чистоте идентификации двора сопровождаются введением региональных обозначений типа "двор-колодец «по-южному»". Архитектоникой замкнутых форм он близок к северному колодцу, только этот колодец — зеленый. В травелогах и архитектурных летописях Ростова-на-Дону тоже приводятся примеры «колодцев», иногда сохранившихся с прошлого века. Но типичные ростовские дворы застройки «довоенного» периода представляют собой обжитые десятилетиями совместные придомовые территории увитых виноградом двух-, трехэтажных строений с внешними железными и деревянными лестницами типа террасы. Коммунальность таких мест не в последнюю очередь задается расположением общих удобств во дворе и поддерживается натянутыми между домами бельевыми веревками. [...] В прошлом веке Ростов постепенно застраивался сеткой пяти- и девятиэтажек, появилась и точечная высотная застройка, и современные жилые комплексы с обособленной (в том числе и дворовой) инфраструктурой. Новые строения появляются не только на неосвоенных окраинах, но и в старом городе, который перестраивается, уплотняется, идет под снос. Так создаются, преобразуются или уничтожаются сложившиеся издавна дворовые локации; типовые микрорайоны с некогда стандартной планировкой превращаются в сегментированные, дробные и неоднородные пространства с меняющимися сообществами, распорядками и конвенциями — в том числе звуковыми.
Двор как форма для звука
В конституировании звуковой формы двора — тех пределов, где его собственное аудиальное наполнение различимо на фоне общегородского, — ключевую роль часто играют строительные и планировочные решения. Степень и способы обособления двора от улицы влияют на то, насколько отчетливо и в каких границах проявляется его звуковая специфичность. Важными обстоятельствами здесь становятся замкнутость или открытость, наличие пустот или их отсутствие. Так, контур двора одиноко стоящей многоэтажной «свечки» может условно обозначаться лишь разметкой асфальтного покрытия или бордюром, отделяющим детскую площадку от автостоянки, подставляя придомовые территории всем аудиальным ветрам. Параллельно расположенные «хрущевки» в районах 60-х годов постройки замыкают пространство лишь с двух сторон — и такая полузамкнутость растворяет «собственные» звуки двора в шуме окрестностей. В обширном дворе советских панельных «коробок», сообщающемся с внешним пространством посредством узких зазоров и (или) арок, стены домов удерживают и усиливают звуки эхом. Геометрия компактного «довоенного» дворика тоже может четко задаваться плотно сомкнутыми стенами многоэтажных строений, а связь с улицей осуществляться посредством подворотни (она же — «проходня»). И тогда городской шум преодолевает (или же не преодолевает) серьезное физическое препятствие на пути к дистанцированному ареалу аудиального покоя. Но даже в такой ситуации едва ли можно констатировать звуковую герметичность. Аудиособытия, обладающие особой яркостью за пределами двора, доносятся сюда в виде отголосков шума автомобилей, поездов, вокзалов или рынков, поддерживая включенность двора в общегородской звуковой фон.

Нередко форму двору придает сложное (порой хаотичное) нагромождение разномастных строений, различающихся этажностью, назначением, датами застройки, а его однажды сложившиеся аудиальные очертания смещаются, размываются или приобретают резкость. Пятиэтажные «хрущевки» получают в соседство огромный элитный жилкомплекс, заслоняющий меж— и придомовые пространства от близкой оживленной улицы, а свободный пустырь между двумя девятиэтажками заполняется зданием школы, шесть дней в неделю отмеряющей время звонками.
С другой стороны, звуковая атмосфера двора формируется в ходе практик его освоения, опосредующих то вовлечение придомовой территории в постороннюю хозяйственную деятельность, то собственные предпочтения обитателей или их реакцию на «вторжение». Так, дворы становятся пристанищем для подъезда автомобилей к офисам и складам, а первые этажи жилых домов оккупируются людными магазинами бытовой техники и круглосуточными супермаркетами, притягивающими громкие ночные компании.

«Непроезжий» и «непроходной» двор высоко ценится жильцами как защищенный не только от интервенции «чужих», но и от дополнительного источника шума: «Двор <...> проезжий, к сожалению, а вот 52-й дом они загородили с той стороны и с этой, и все, у них тишина, шикарно там, вообще бесподобно». Двор в рядовом спальном районе, подобно крепости, защищается от «посторонних» заборами, воротами и калитками, закрываемыми на ключ. Придомовая территория элитных жилых комплексов приватизируется иным образом: вместо запираемого на замок входа на въезде в «фешенебельный» двор устанавливают шлагбаумы или пункты охраны.
«Гигант» звука
Дом Гигант, Ростов-на-Дону
Главным персонажем моего исследования стал не вполне обычный городской двор. Несмотря на свои внушительные размеры в половину квартала и многоугольную форму — «у нас двор каким-то зигзагом», — архитектурно он образован всего одним зданием. Речь идет об одном из двух домов, построенных в 1930 году по конструктивистскому проекту архитектора В.Н. Наумычева и вошедших в историю Ростова-на-Дону под названием «Гигант No 1 и No 2». Строение имеет причудливую и запутанную планировку, 24 подъезда, и изначально было полностью отведено под коммуналки (как и его «брат» No 2). К концу века архитектурная утопия, выдержанная в духе 1920-х, стала архипелагом, объединяющим порядка 230 квартир и комнаты двух небольших «малосемейных» общежитий.
Пережитые двором за время его существования события легли в основу 60-минутного документального кинофильма «Последняя вишня на заднем дворе». Идея фильма принадлежит местному жителю со «стажем» проживания в несколько десятилетий. Через несколько лет после переезда в другое место он задумал рассказать историю родного дома/двора в коллаже из воспоминаний (своих и чужих — в фильме чередуются фрагменты интервью с жителями двора и кадры исторической хроники) о целых эпохах и отдельно взятых судьбах. Начиная повествование с посадки вишневого сада в конце 1940-х, автор по ходу фильма расширяет его временные рамки и описывает энтузиазм тех лет, когда проектировался и получал имя дом ("У нас тогда было все «самое-самое»"), травмы от проводимых службой НКВД чисток (в том числе аудиальные — герои фильма вспоминают ночные шаги и вскрики, в которые с ужасом вслушивался весь двор), годы Великой Отечественной войны (когда в один из подъездов попал снаряд, а надпись на стене, сделанная юношами перед уходом на фронт, на долгие годы стала местным памятным знаком), послевоенное восстановление, в том числе установку памятника Сталину по инициативе и на средства жильцов. Последовавший через несколько десятилетий демонтаж монумента и совпавшая по времени постепенная вырубка вишневого сада дополнили картину разрухи начала 1990-х, когда вышел фильм. Видеоряд состоит большей частью из повседневных дворовых картинок — играющих в песочнице и на площадке детей, сидящих на скамейках взрослых, зеленых балконов, а также птиц и кошек. Эти виды дополняются фотографиями жильцов и архивными съемками, подчеркивая ностальгическое настроение фильма. Этому же способствует звуковое сопровождение: сцены, в которых показан двор, озвучены преимущественно гитарой и аккордеоном — типичным аккомпанементом для традиционных вечерних посиделок у дома.

Сегодня коллаж дворового пространства «Гиганта» составлен из детской площадки с качелями, горкой, песочницей и каруселью; клумб (одной большой — возле пустующего постамента и нескольких импровизированных клумб поменьше — под балконами); турников, огороженного решеткой спортивного поля; опорного пункта милиции, шахматного клуба, комитета местного самоуправления; нескольких отдельно стоящих старых деревьев. Большая часть дворовой территории скрыта от внешнего мира за стенами дома, а на небольшом участке, где стен нет, возведены решетка и автомобильные ворота. Попасть в озелененный и благоустроенный двор пешеходу не составляет труда, чем постоянно пользуются горожане, прогуливающиеся по центру, наполненному шумом и пылью. Хрупкое, но старательно обжитое и достаточно протяженное пространство наполняется мозаикой сменяющих и перебивающих друг друга, доносящихся из окон, с площадок или с улицы Красноармейской мелодий, шумов, голосов и других звуков.
Аудиальный мир двора устроен неоднородно: в нем есть свои островки постоянного оживления, ареалы с особенными режимами активности и тихие углы. Одной из продуктивных в звуковом отношении зон является площадка для детских игр, граничащая с главной клумбой и укрытой в тени дерева беседкой. Здесь не бывает пусто даже в знойный полдень — за столиком постоянно беседуют и слушают музыку из «мобильного» отдыхающие, покрытие — заботливо насыпанный гравий — подчеркивает шорох шагов, падений и тормозящих детских ботинок: дети играют здесь в «лова», катаются на каруселях и качелях, громко и звонко переговариваются между собой и с взрослыми, а в завешенных кормушками ветвях щебечут птицы. По другую сторону клумбы, на лавочках перед бывшей сценой звуковая жизнь течет более размеренно. Сюда стекаются «собачники», шахматисты, а после обеда и рано вечером — жильцы пенсионного возраста. Негромкие разговоры о последних новостях, посвистывания и причмокивания, которыми призывают питомцев, — вот монотонное и неброское звуковое сопровождение этого места.

Иные аудиальные акценты у еще одной части двора — «кармана» с баскетбольной площадкой. Это место огорожено решеткой, закрыто от улицы корпусом дома, а от шумной площадки его отделяют турники, деревья и асфальтовая дорожка. Лавочек здесь нет — потому посторонние не гремят бутылками и не горланят песни далеко за полночь (для этого используется вышеупомянутая беседка). Большую часть времени площадка пустует, но от спокойствия не остается и следа во время визитов юных спортсменов-любителей: каждый матч сопровождается криками — играющих и болельщиков, стуком мяча — о землю и о решетку. Тогда эпицентр звуковой активности двора смещается именно сюда — игроков и «сочувствующих» слышно не только рядом и с балконов, но и на детской площадке.

Фрагментированной оказывается не только звуковая аура двора, но и ее восприятие жильцами. Для тех, чьи окна смотрят во двор, аудиальное пространство устроено сложнее — на дворовые звуки накладываются или «все равно пробиваются» шум грузового проспекта или объявления и перестукивания составов с железнодорожного вокзала, в то время как остальные жильцы дома о звуках двора могут и не догадываться, поскольку их заглушает улица: «И милицию вызывали? — Тебе там ничего не слышно» (проживающему в комнате с окнами на оживленный перекресток). Контраст дворового спокойствия отмечается по отношению не только к проезжей части, но и к квартире: «Вот за угол дома заходишь — и тишина, а в квартиру заходишь — и уже все пошло, вот та дорога» (Екатерина, 25 лет). И все-таки иногда сам двор тоже нарушает безмятежность смежных территорий, хотя шанс (или риск) услышать звуки из двора вовне существует, как правило, лишь у тех, кто находится в аналогичном сравнительно тихом и аудиально чувствительном пространстве: «Трансформатор из соседнего двора гудит в нашем».
Сам акт слушания становится для жильцов дома специальным социальным действием в рамках различных социальных практик. Акустические миры двора то возникают в качестве побочных эффектов (там, где посажены плодовые деревья, слышен шелест листвы, а детская площадка для игр неизбежно станет очагом интенсивного многоголосья), то создаются целенаправленно, как это бывает, когда жильцы выносят во двор магнитолу, то обнаруживаются где-то между допущением и надеждой — например, на то, что с вездесущими воробьями в новый скворечник прилетит и несколько певчих пернатых. Иногда в придании домашнего уюта и благозвучия двору жильцы проявляют изобретательность: по их задумке, вывешенные за окно китайские колокольчики, колеблемые ветром, дополняют его шум своим мелодичным звоном. Ранним утром этот перезвон можно слышать отчетливо, и спешащие на работу жильцы близлежащих подъездов стараются пройти рядом.
Двор становится медиатором особого рода, соединяющим между собой квартиры и дома
В условиях, содействующих тому, чтобы «шум и звуки двора слышали все обитатели дворовой части дома», жители сталкиваются с неизбежной аудиальной коммунальностью. Иногда это происходит поверх желаний и протестов: «Один вот здесь практиковал на верхнем этаже... в этом нет необходимости, во двор выставлять, достаточно ему здесь в комнату себе включить колонки, это ему самому уже будет по голове»; становится причиной дискомфорта: «В общежитии там в какой-то из комнат открыто окно... рыдает, орет, просто захлебывается ребенок... я у себя в комнате не могу нормально находиться», порождая не то сопротивление, не то вмешательство («ну я пошла через двор в это общежитие»).

Жильцы дома не остаются равнодушными к аудиальному наполнению двора, порой относясь к нему аффективно: «Ребята играют... и из-за этих звуков прям вот чувствуется, что двор живет». Мир дворовых звуков наделяется смыслами и значениями, жители устанавливают тождественность между профилем двора и характером его аудиальности. Так, отдельный звуковой раздражитель может опознаваться в качестве индикатора общей запущенности: «Двор, конечно, запущен <...> какой двор — такие и звуки... ну вот вспомни качели эти старые скрипучие» — а удивительная бесшумность пункта милиции приводится в подтверждение законопослушности местного контингента. Неясное происхождение звука может становиться предметом домыслов: в нашем случае загадочные ночные выстрелы приписывались то военной части, расположенной неподалеку, то выясняющим отношения криминальным элементам. В рассказах о звуках, наполняющих двор, есть место оценке и пристрастности невольных слушателей: «Там есть в какой-то комнате девушка, у нее совершенно нет слуха, но она упорно поет караоке... ну как завоет, как завоет на весь двор!».

Прозрачное звуковое пространство двора становится не только областью неизбежного и напряженного «слышания», но и особо внимательного и чуткого вслушивания. Родители устанавливают опосредованный контроль за детьми, играющими во дворе, посредством мониторинга доносящихся со двора звуков: «Я своего сразу, у меня когда балкон открытый, я своего определю, когда он орет и как он орет: просто он орет там в игре или он орет — ему больно, он упал», обнаруживая особое слуховое чутье: «И вдруг звук какой-то такой «бух», знаешь, так «шлёп!», и такой вот знаешь как кряк — и я в этом кряке узнала своего сына».
Двор то по случаю, то намеренно используется как удобный канал коммуникации — как сугубо звуковой, так и производной от нее. Местные энтузиасты устраивают здесь дискотеки, а меломаны демонстрируют возможности стереосистем или проводят сеансы (мнимого) музыкального воспитания, как герой следующей истории: «Так вот, однажды, когда они особенно достали меня своими криками и безладной игрой на расстроенной гитаре, я сам вышел во двор и сказал <...>: "Ребята, <...> хотите, я вам нормальную человеческую музыку послушать поставлю?!" <...> Я открыл настежь окно, выставил наружу две мощные акустические колонки и вставил в лоток CD-Rom-a мощные записи бессмертной группы Scorpions. Подростки притихли, а затем... тихо прибалдели от этой чудесной музыки!»

«Дворовые» зачастую лишь рады тому, что двор не молчит: они с удовольствием внимают профессиональному музицированию: «Так это красиво — эти звуки рояля во дворе» — время от времени не только смотрят, но и слушают спортивные соревнования: «Вот иногда я выйду на балкон и вот болею, интересно, и они ж там, кричат, прям «А!», и оно прям заряжает такой энергетикой».

Попадание в поле всеобщего слуха — не только цель и следствие, но и риск, особенно на удалении от улицы. В районе уже знакомой нам спортплощадки привлекает внимание каждый стук каблуков, а затишье в жаркий полдень периодически нарушается звонком чьего-то стоящего на подоконнике телефона и обеспокоенным «Алло!». Если окна неосторожно забывают закрыть, то последующее содержание телефонного разговора становится достоянием невольных слушателей.
Двор и ритм
Двор подчас становится местом для нескольких параллельно происходящих действий, и тогда его разномастные «оркестранты» зачастую порождают звук несогласованно, перебивая друг друга и создавая общую звуковую нестройность.

Важный вклад в производство полифоничного дворового саундскейпа местные жители делают посредством собственных голосов. Двор наполняется многоадресными материнскими призывами «Домой!», а вместе с ними — детскими именами: "Сначала «Леша!» кричала, а теперь «Артем!»" — и безымянными репликами в адрес мам, пап и бабушек с дедушками, детским же беззаботным смехом или плачем из-за расшибленной коленки, а также «щебетом» самых маленьких в песочнице, командными перекличками, криками «Гол!», а время от времени — ночными хохотом и бранью.
Игорь Попов, «Наш двор»
Территория двора — арена, стадион, расчерченный мелом для классиков асфальт, клуб под открытым небом — становится источником целого множества звуковых свидетельств игровой активности. Аудиальное измерение приобретает веселье детей, теребящих велосипедный клаксон, тарахтящих пустыми консервными банками, сходящихся в азарте «войнушки» импровизированными щелкающими клинками, «лупящих по мячу так, что гвозди из забора вылетали», или же организующих граничащие с хулиганством развлечения: «Разогревать аэрозольные баллоны с целью их разрушения <...> что сопровождалось громким хлопком». Взрослые на досуге шумят не так разнообразно: в основном кидая на стол звенящую мелочь и кости или предаваясь вредным привычкам: «Они ж не просто выпивают, они орут, они матерятся... и музыка у них из машины... бумкающая».

Звук во дворе производят не только отдыхая, но и вынужденно (набирая комбинации цифр на дисплее домофона, чтобы попасть в подъезд) или «по делу»: при починке машины, выбивании пыли, подпиливании деревьев. Даже приготовление пищи приобретает аудиальную форму. Например, из кухонных окон одной из квартир (где предположительно обитает семья гурманов) с завидным постоянством раздается жужжание миксера, разнообразные постукивания (венчика для взбивания — об миску, ножа о деревянную доску), иногда — удары молотка по орехам, а из-за близости к окну газовой плиты «слышно даже шкворчание еды на сковороде».

Локальный звуковой арсенал не исчерпывается тональностями, вызванными человеческой деятельностью: помимо людей конструкторами дворового саундскейпа выступают явления природы (раскачивающий сухие стволы ветер или барабанящий по крышам и навесам дождь), животные — «коты, такие выдают, бывает, рулады», поздним вечером — летучие мыши, а чаще всего — птицы: «стрижи нас радуют, хоть они и пищат, но это приятный звук все же», «воробьи выводят там птенцов, вот эти желторотики, начинается у них утро, они пищат», «синички, вот сейчас солнышко начнется они "ти-ти-ти-ти", голуби, "гуль-гуль-гуль-гуль"».
Несмотря на такую мозаичность и рандомность, звуковым сюжетам двора присуща если не упорядоченность, то некоторая цикличность. Наблюдать ее можно при самом разном хронологическом приближении: в масштабах суток — «Утренние звоны колокольчиков — то с села приехали частники с молоком», дней недели — «суббота — воскресенье, приходят ребята с утра и начинают мячом «бах-бах», сезонов — «ласточки... вот первого августа, каждый год выхожу на балкон — их нет. Они улетают... и затихает», календаря праздников — «Ой, мама дорогая, тут до 2 часов ночи, тут не только на Новый год, тут с вечера 31-го декабря начинают взрывать [петарды]», а иногда — в связи с малопредсказуемым поведением погоды («У нас тихо... когда снег»). Закономерные аранжировки и фоны не всегда воспринимаются безболезненно: «Особенно, блин, классно слушать это в субботу часов примерно в семь утра в течение получаса [о молочнике]», «Когда учились в школе во вторую смену, ненавидели эту тетку с колокольчиком и сопрано <...> Поспать подольше не удавалось», в то время как отступления от них сопровождаются недоумением: «Я ещё удивляюсь, говорю: что это коты разорались, не весна вроде?».

Звуки двора становятся одним из элементов городской повседневности. В то же время, выделяясь на уровнях архитектуры и практик обживания, придомовые пространства обладают особой аудиальной темпоральностью, более или менее автономной относительно «ритмов и каденций городских улиц». Если звуковая атмосфера заводов или дорожных артерий в большей степени подвержена влиянию производственных распорядков и расписаний фабричных гудков, шума пробок, прибывающих поездов, то пик дворовой шумовой активности приходится на вечернее «свободное время», значительную часть которого жители жаркого южного города традиционно проводят на открытом воздухе.
Уличные и дворовые ритмы смешиваются, накладываются друг на друга. Так, из-за близости светофора звуки детской площадки то поглощаются волной шума трогающихся с места авто, то отчетливо проступают, когда горит зеленый свет пешеходам. Равномерное чередование этих шумовых «приливов» и «отливов» изредка нарушается из самих пределов двора — например, рычанием отъезжающего от подъезда автомобиля или мопеда. В «спортивной» части двора локальные ритмы, обретая отчетливую звуковую форму и заглушая общегородское присутствие, расставляют приоритеты и вносят коррективы в режимы аборигенов-слушателей. Так, воскресное утро с его пустыми проспектами может обернуться для «местных» хроническим недосыпанием вместо законного отдыха: «Я ж почему хочу спать все время — выходные, я только могу выспаться, когда приходят ребята с утра <...> мяч, крики, болельщики», обнажая оборотную сторону привычного дворового уюта.

В пространном, как принято выражаться у интернет-юзеров, «облаке тегов» вокруг двора традиционно витает дух «тихого уголка». Встречаются по-настоящему тихие дворы, однако в качестве «тихого» может быть опознано и придомовое пространство, полное звуков — субъективно, условно, в сравнении с улицей: «Визг тормозов, грохот там на перекрестке на этом... а вот сюда во двор, это просто спасение у нас». Горожане по-прежнему предпочитают видеть в раме окна двор: «Если были бы окна во двор, это было бы шикарно, это было бы... вообще кардинально все изменяло бы», попутно оправдывая локальные несовершенства звукового климата: «Ну это ребята, они же не каждый играют... им же надо где-то играть», «Ну машина иногда заедет, но это нормально, это не сильный звук». Но, несмотря на несколько идиллические описания, сам миниатюрный хинтерланд едва ли когда-то погружается в абсолютное молчание — скорее можно говорить о его более тонкой, одушевленной и гармоничной аудиальной организации. В современном городе, заполняющемся шумами и сигналами механизмов, а также фразами рекламных объявлений, двор по-прежнему остается контейнером для узнаваемых голосов, знакомых имен и любимых мелодий.
Made on
Tilda