Работая над проектом по истории Бишкека, мы получили доступ к обширной библиотеке фрунзенского психолингвиста и философа Арона Брудного (где сосредоточены книги и рукописи как самого Брудного, так и его коллег и знакомых). В одной из прежде не разобранных семьей Брудного коробок мы обнаружили пачку документов, свидетельствующих о том, что во Фрунзе 70-х гг. существовало сообщество диссидентов, осмыслявших пол и гендер с той позиции, которую сегодня можно обозначить как близкую социально-конструкционистской. Вариант: это сочинения не группы, а мечтателя-одиночки, который придумал себе соратников, — что существенно картину не меняет: текст говорит за себя.

Мы назвали чудесную находку «архивом бишкекской квир-коммуны». Датируемый — согласно выходным данным печатных носителей — первой половиной 70-х гг., этот архив включает:

1) машинописный 9-страничный текст, означенный как «доклад», под титулом «Исторический материализм, советская власть и вопросы пола на современном этапе»;

2) восемь иллюстрированных видами Фрунзе почтовых открыток без марок, с нацарапанной на обратной стороне (простым или цветным карандашом) поэтической критикой института семьи, призывами освободиться «от органических пут» и улететь в космос;

3) модифицированный советский пропагандистский плакат с изображением Маркса-Энгельса и карты российских социал-демократических кружков. Детурнеман (тушь и аппликация) анонимных авторов заключается в: добавлении на карту пометки «Коммуна им. А. М. Коллонтай» в «г. Фрунзе»; оснащении кабинета Маркса-Энгельса портретом этой же революционерки и вложении в пророческие уста основоположников лозунга «Дорогу Космическому Эросу!» (апгрейд Эроса Коллонтай);

4) единственный не относящийся к гендерной тематике артефакт — архитектурная фантазия на тему горного города, здания которого собираются на отдаленно расположенном заводе и переносятся в горную местность через стратосферу — посредством «стратостатов-домовозов». Поскольку артефакт был стиснут в пачке вместе с вышеперечисленными документами, логично также отнести его к продукции «коммуны им. Коллонтай». Космическая тема также присутствует на эскизе — в виде изображения кометы, устремленной к Полярной звезде.

Все эти артефакты с первого взгляда диагностируется как симптомы привычной диссидентской «тайной свободы» — тихого, но упрямого противостояния репрессиям власти. Однако анализ составляющих этого дискурсивного комплекса — архитектурной футурологии, вопросов сексуальности, космического топика — позволяют простроить более сложную конфигурацию диссидентской «машины желания», некоторые механизмы чего скрывались под поверхностью, другие не запрещались, но пребывали в тени, третьи — открыто поощрялись и администрировались властью. В такой оптике отношения диссидентов с властью описываются фигурой не антагонизма, но, скорее, ереси или интерпретации. Этот беглый — в силу ограничений обзорной статьи — анализ и представлен настоящим текстом.

Начнем с архитектуры, которая поставляла в СССР легальные поводы для утопических воодушевлений и идентификаций. Имеется в виду архитектура не «реальная», а «бумажная», аккумулировавшая амбициозную утопическую мысль как первой, так и второй половины XX в.: в оттепельно-застойный период архитектурные игры воображения кочевали по научным и популярным изданиям, архитектурным и дизайнерским конкурсам. Летающие дома квир-коммунаров являются здесь не радикальным, но просто современным примером. В 60–70-х в моде были: динамика, легкость, обуздание гравитации — подвешенные, «падающие», непоседливые города-метаморфы:

Если сравнить последнюю цитату с ситуационистским «Сводом правил о новом урбанизме» И. Щеглова: «мобильный дом-трансформер будет поворачиваться нужной стороной к солнцу, стены дома будут раздвижные и позволят наблюдать за природой вокруг. Собранный на рельсах, утром он будет спускаться к морю, а к вечеру возвращаться обратно в лес», то можно опознать полное совпадение футуристического образа-желания во фрондерском манифесте и в книжке, выпущенной издательством «Знание» тиражом 60 тыс. экз.

Подобные штудии определялись самими авторами как концептуальное проектирование:

Во Фрунзе 60–70-х гг. подобная деятельность осуществлялась школой Валентина Курбатова, разрабатывавшего на архитектурном факультете Фрунзенского политехнического института тему типового строительства в сложном рельефе. Считалось, что лежащий у подножия Киргизского Ала-Тоо Фрунзе, разрастаясь, рано или поздно начнет карабкаться в горы. Т.е. разработки имели как будто локальную прагматическую направленность, однако поставляли фантазии без привязки к конкретной местности и материалам, т.е. также являли собой пример «концептуального проектирования». На реализацию не рассчитывали — по теме защищались дипломные проекты, представлявшиеся затем на всесоюзных конкурсах.

Подобные футурологические практики развивались в СССР 50–70-х на пересечении трех разнозаряженных факторов: доступа архитекторов к информации, распространения индустриального строительства и реактуализации архитектурного авангарда 20–30-х гг.

Первый фактор: в отличие от изобразительного искусства, советская архитектура не замыкалась в информационном гетто и имела доступ к разработкам «капстран». Иллюстративны здесь воспоминания фрунзенского архитектора, в 60–70-е гг. учившегося у Курбатова. На вопрос о тогдашних профессиональных интересах последовал ответ: «Мы современным советским не увлекались». Интересовались западным. Библиотека иностранной литературы при Госстрое выписывала французские, итальянские, японские архитектурные журналы, доступные специалистам, — благо, для чтения планов не обязательно знать язык. Некоторые журналы частично переводились на русский язык в Москве и поступали в библиотеку в черно-белых копиях.

Сюда же примыкает и второй мотив. Студенты 60–70-х «не увлекались советским» в силу изменившейся роли архитектора при индустриальном домостроении. Архитектура перестала быть «искусством» и стала наукой и инженерией. Наиболее востребованной практикой являлось проектирование микрорайонов: архитектор, зажатый рамками строительных стандартов, обладал творческой свободой лишь на уровне «игры в кубики», — «свободно» расставляя домики по территории, что именовалось «привязкой к ситуации». Радикальная «непривязанность» футурологии являлась здесь очевидной компенсацией — примечательно опять же, что компенсации находилось место на открытом, а не на андерграундном поле. И, наконец, третий фактор: смена стилистической парадигмы реабилитировала наследие 20–30-х гг. с их интересом к типичности и функциональности, — но также и к радикальному отрыву от земли.

Книга архитектора Борисовского иллюстрирует «возвращение» авангарда символическим пассажем: автор описывает торжественное извлечение из чулана подшивки конструктивистской «Современной архитектуры» и отправку на ее место альбомов по архитектуре Ренессанса.

Архитектурный авангард, собственно, и реактуализировал «тему квир-коммуны» — быт, гендер, сексуальность. Вернее, предпринял такое усилие, попытавшись вернуться в политическом всеоружии. В довесок к эстетике 20–30-х гг. советская архитектура 50-х получила — словно невольно активировала — риторику «коллективизации быта» и «освобождения женщины от кухонного рабства», обязательную для авангардного этикета. Известно, что в первые послереволюционные годы «вопросы пола» находились в центре общественной дискуссии, поставив под сомнение институты брака, семьи, домашнего воспитания детей. Архитекторы и проектировщики социалистического быта были активными участниками этой дискуссии.

Согласно логике наиболее левых ее участников, традиционное семейное разделение труда подразумевает соответственную пространственную ситуацию: «Структура жилища (например, деление жилищ на комнаты) вытекает в свою очередь из факта разделения труда внутри жилища». Эта логика вела к уничтожению кухни как изолированного пространства в новостроящихся домах-коммунах. Реактуализация авангарда в 50-е гг.привела к тому, что про обобществление «женского» домашнего труда вновь стали много говорить. Дома-коммуны и жилкомбинаты 20–30-х обрели наследников: в 50-х стали проектировать «дома-комплексы», включавшие развитый сектор коллективного быта.

Тот же Курбатов в своих книгах предсказывал будущее отмирание кухни, развитие жилья «с полностью обобществленным бытом» и даже общественное воспитание детей — школьники будут проводить большую часть времени в интернатах, а с родителями видеться «эпизодически». Однако подобные примеры — языковая инерция или флэшбэки 20–30-х — вступали в противоречивые отношения с консервативной гендерной политикой. Ревизия авангарда постоянно сопровождалась оговорками в духе «грубые ошибки конструктивистов». Ошибки заключались в том, что авангардисты «разрушали семью», утверждая ее историчность и пытаясь форсировать новые формы совместности. Опасаясь повторения подобных «ошибок», в 50–70-х «обобществление быта» призывали проводить осторожно, оберегая институт семьи. В этой точке и опознается радикальное расхождение авангарда 20–30-х и его поздней реинкарнации: исключая первое «дискуссионное десятилетие», прочие советские периоды утверждали гендерно-сегрегированную семью с «природными различиями полов» как вечную и безальтернативную.

Таким образом, постановка задачи «освобождения женщины от кухонного рабства» в 50–70-е содержала внутреннее противоречие: в ситуации гендерной сегрегации она не имеет решения. Закономерно, что пафос переустройства быта постепенно стал сходить на нет. В 70-х все чаще звучали фразы типа «домашний обед оборачивается укреплением семейных уз». Прославлялась «малая механизация домашнего хозяйства» (т.е. не обобществление быта, а усовершенствование индивидуальной бытовой техники, — социалистическое «освобождение женщины» сливалось с капиталистическим по модели, описанной Бетти Фридан). Нарастающие семейные ценности шли рука об руку с нарастающей валоризацией «личности». Архитектура дрейфовала в том же интимизирующем направлении: интерес проектировщиков смещался от домов-комплексов с их измерением коллектива к дизайну атомизированной «жилой ячейки», готовой в любой момент трансформировать каждый дюйм в угоду пожеланиям разросшейся на всех срезах официального дискурса «личности».

Если женский труд, общественное воспитание детей и обобществление быта начиная с 50-х в том или ином виде вновь стали частью широкой общественной дискуссии, то вопросы секса и сексуальности в публичном советском дискурсе с конца 30-х и до середины 80-х практически не обсуждаются. Игорь Семенович Кон, ведущий советский и российский сексолог, сопроводил следующим комментарием интернет-публикацию своей статьи 1966 года «Половая мораль в свете социологии», впервые напечатанной в журнале «Советская педагогика»: «Эта статья была первой серьезной советской публикацией о сексуальности с середины 1930-х годов». Статья примечательна тем, что в ней Кон пытается рассматривать сексуальность и романтическую любовь с марксистских и советских позиций, одновременно делая заявления в духе социально-конструкционистского подхода: «Нет ничего более наивного, чем представление о «естественных нормах» половой морали» и противопоставляя высокую мораль межполовых отношений в СССР сексуальной революции на капиталистическом Западе.

И все же главный мотив статьи — в исследованиях сексуальности и сексуальном просвещении ведущую роль должен играть сложный и противоречивый комплекс психофизиологических и социально-исторических факторов, а не нормы и императивы морали. Этот и другие тексты Кона 1960–70-х годов («Секс, общество, культура», 1970; «Психология юношеской сексуальности», 1976) представляют собой попытку критической ревизии советского догматического и нормативного дискурса о сексуальности и гендерных отношениях с марксистских и коммунистических позиций. Схожую, но более радикальную попытку мы обнаруживаем в наших находках. Напечатанный на машинке «доклад» «Исторический материализм, советская власть и вопросы пола на современном этапе» предваряется цитатой из Ленина: «В области брака и половых отношений близится революция, созвучная пролетарской революции». «Доклад» в целом представляет собой сборник ярких цитат по вопросам пола и сексуальности, собранных из широкого спектра марксистских текстов, включающих «Манифест коммунистической партии», воспоминания К. Цеткин и тексты А. Коллонтай. Цитаты в докладе призваны продемонстрировать, что вопросы сексуальной эмансипации неотделимо связаны с коммунистическим проектом и что эту связь понимали и декларировали уже основоположники. Между тем, рассуждения Ленина и Коллонтай подвергаются «товарищеской критике»:

Парафраз названия текста Коллонтай «Дорогу крылатому Эросу» становится лозунгом авторов или авторок архива и своего рода ключом к нему. Доклад заканчивается экспрессивным и поэтизированным изложением их собственной «критическо-утопической» программы:

Нам неизвестно, составляют ли восемь коротких стихотворений, записанных на почтовых открытках с видами Фрунзе, цикл. Но если в качестве путеводной нити выбрать тему сексуальности, то обнаруживается последовательность, начинающаяся вопрошанием пола как определяющей человека идентичности (Почему человек —/ функция физиологии, а не сознания?) и заканчивающейся прокламацией полного отказа не только от пола, но и от тела. Человек, избавленный от физического тела, превращается в бесконечный поток частиц и энергии — «волну» (ЛОВИ ВОЛНУ/ВСЕСУЩЕСТВО).

Именно это поэтическое вопрошание и преодоление пола и телесности обнаруживает поразительную когерентность современной квир-теории и позволяет нам условно обозначить авторов найденных материалов как «бишкекскую квир-коммуну». Квир-теория не только заявляет историзирующий подход к гендеру, полу и сексуальности и, соответственно, рассматривает эти категории как социальные конструкты, но в целом осуществляет деконструкцию политики идентичностей (включая этнические, национальные и пр.), вскрывая неразрывно связанные с этой политикой отношения власти.

Наши возможности реконструкции образа этой фрунзенской «квир-коммуны» крайне ограничены. Возможно, это творчество одного человека. Но внимательное изучение доступных материалов позволяет предположить некоторую периодизацию в производстве найденных текстов. Стихотворения на открытках, видимо, созданы позднее остальных артефактов. В них советской действительности «развитого социализма» уже отказывается в возможности каких-либо трансформаций в сторону подлинного коммунистического проекта, критика сменяется негацией:

Окончательное разочарование в советском социализме выводит наших «коммунаров» на проторенную тропу — обращению к космосу как пространству для побега из угнетающей действительности. Мотив подобного побега берет свое начало в философии русского космизма. Космисты понимали космос как пространство, свободное от всех земных ограничений — не только гравитации, но и энтропии. Космос — пространство бессмертия. В теории Циолковского о межпланетных путешествиях ракеты уносят в отдаленнейшие галактики воскресших предков живущего человечества. В 1920-е годы в среде российских анархистов формируется мистико-поэтическое движение биокосмистов, писавших футуристические манифесты и стихи. Перемещение человечества в космос и обретение бессмертия анархо-бикосмисты полагали естественным развитием Октябрьской революции. Кораблем, перемещающимся в космическом пространстве, им виделась Земля. Освоение просторов Вселенной — дело не индивидов, а всего человечества, освобожденного не только от эксплуатации и культурных предрассудков, но от самих пространства и времени.

В конце 50-х советская партийная номенклатура окончательно отказывается от экспансионистских амбиций мировой революции, объявляя в качестве приоритета «удовлетворение растущих материальных потребностей советских людей». Освоение космоса остается единственной сферой, где притязания на глобальную идеологическую гегемонию сохраняют свою актуальность. Авангардная фантазия 20-х о коммунизме как исключительно вселенском проекте в своеобразной перверсивной форме усваивается официальной идеологией 60–70-х. Радикальные социальные трансформации, обещанные революцией, но очевидно недостижимые ни «в отдельно взятой стране», ни на отдельно взятой планете, однако, могли обсуждаться в контексте научной фантастики и футурологии, которые и превращаются в полигон для практически ничем не ограниченного воображения (аналогично концептуальному проектированию в архитектуре). На страницах массового научно-популярного журнала «Техника молодежи» в 70-е обсуждается вселенское будущее человечества, в котором футуристические фантазии анархо-биоксмистов о бессмертии и подчинении человеку всех видов энергии, времени и пространства описываются как научно обоснованные экстраполяции. Наряду с ними прогнозируется и разрушение «эдипова треугольника»:

Катастрофическую инфляцию космическая тема претерпевает к середине 80-х, когда в космические дали улетает из коммунального ада «совка» «маленький человек» Кабакова (инсталляция «Человек, улетевший в космос из своей комнаты», 1986). Его «персонажи тоталитарного мира» не грезят бессмертием в бескрайней Вселенной. Для них, изможденных советской действительностью, сам побег, причем в любом направлении — в космос, или в картину, — величайший подвиг, а исчезновение равно освобождению.

Мечта же о космосе фрунзенских последователей А. Коллонтай, возможно, и не лишена эскапистского отчаяния кабаковских Комаровых и Гавриловых, но все же больше похожа на вселенские амбиции биокосмистов и советских фантастов-футурологов. Космос сохраняет надежду на «подлинную революцию», пусть не социальную и возможную лишь как трансформация материи:

Отношения наших фрунзенских квир-диссидентов с советской действительностью кажутся сложным комплексом взаимодействий и пересечений, которые не исключали ни лояльность и согласие, ни критику, оппонирование, разочарование или протест. Подобная неоднозначность, возможно, объясняет, почему эти артефакты оставались все это время незамеченными — их нельзя дешифровать с помощью знакомого двоичного кода — тоталитарная власть/свободная личность, официальная/неофициальная культура, мы/они. В отношении многих советских феноменов и процессов, например того же концептуального искусства, объяснительная продуктивность этих оппозиций не ставится под сомнение.

Однако А. Юрчак обращает внимание на то, что если сравнить перестроечные и постсоветские воспоминания и комментарии о советском прошлом с документами, создававшимися в собственно советские годы, то окажется, что «сама модель разделения советского языка на «их» тоталитарный язык и «наш» свободный язык является, в значительной мере, продуктом перестройки или постперестроечных лет». Так, официозная позднесоветская критика архитектурного авангарда, выступая от имени гуманизма, использовала те же риторические фигуры, какие либеральная критика времен перестройки и ныне использует для обличения советского: «казарменность», «подавление индивидуальности», «забвение человеческой личности».

В этой оптике, как ни парадоксально это звучит, художники-концептуалисты с их измерением Акакия Акакиевича оказываются ближе властному дискурсу, чем анахронические в этом смысле фрунзенские квир-коммунары, критиковавшие «личность-личинку» и «семью — ячейку общества» и выдвинувшие концепт «всесущества», преодолевшего индивидуальные границы.