Владимир Филиппов: Основной проблемой в образовании и здравоохранении на тот момент были долги по заработной плате, в первую очередь – зарплате учителей. В каждой области в одних районах зарплату бюджетникам платили, а в других были долги. Помню, была такая шутка: когда в Череповце учителя перекрыли железную дорогу, то говорили, что голодные милиционеры пошли разгонять голодных учителей. В высшем образовании ситуация отличалась несильно. Когда я еще был ректором РУДН, зарплату сотрудникам и стипендию студентам часто выдавали так называемым «товаром». То есть, нам говорили: «Поезжайте на такой-то вокзал, там десять вагонов шин, это вам на зарплату. Продадите шины, возьмете деньги и выдавайте». Но мы же прекрасно понимали, что эти шины взяты с завода, где их никто не покупает, они никому не нужны. А зарплату платить людям надо. И доходило не только до забастовок, но и до голодовок: во Всеволжском районе Ульяновской области тогда учитель после голодовки умер.

Евгений Гонтмахер: В принципе, я считаю, в той ситуации делали все, что можно. Брали займы, кредиты. Но все-таки главным фактором было состояние экономики. Первые признаки выздоровления экономики начались только в 1994 году, и то слабые, чисто символические. И они не успели закрепиться. Остановилось падение производства, но устойчивого роста не было. Собственно, тогда правительство, которое пришло в 1997 году — правительство младореформаторов, — как раз готовилось провести очередную волну реформ, чтобы обеспечить устойчивый экономический рост. Но случился 1998 год.

Как росли учительские зарплаты по отношению к ВВП с 1995 года

Владимир Филиппов: Кризис 1998 года очень сильно подрубил профтехобразование: если нечем было платить зарплату учителям и вузовским преподавателям, то где же находить деньги на ПТУ? И тогда много социальных льгот рухнуло, хотя мы [в правительстве] очень поддерживали такую идею: если дети не поступают в вузы, то пускай идут в училища и техникумы. Это сейчас уже забывается, но в связи с дефолтом число беспризорников выросло в сотни раз. По всей стране дети убегали из семей, у родителей не было денег, чтобы кормить семью. В 1999 году у нас с МВД была целая комиссия по борьбе с беспризорниками, как при Ф.Э. Дзержинском.

В то же время, чтобы выпускать востребованных специалистов, ПТУ должны обладать современной материальной базой. Когда мы готовим детей на старых комбайнах, а частники уже приобретают новые, чему мы их учим? Или, например, мы говорим про «евроремонт», а в ПТУ преподают по советским стандартам. Сначала нужно было в училища купить хорошее современное оборудование, потому что учить было не на чем. Кроме того, долгое время существовало представление, что училища — это забота работодателей, пусть и вкладывают деньги. Такая концепция оказалась наивной: работодатели были экономически не готовы, им самим бы выжить. Мы предлагали и идею соучредительства училищ, чтобы, например, государство обеспечивало зарплату сотрудникам, а работодатель — материальную базу. Но, к сожалению, и тут ничего не получилось.

Конечно, в условиях жесткой экономии муниципалитеты закрывали некоторые ПТУ, но одновременно они понимали, что если ребята не пойдут в училища, то это же будущие беспризорники, поэтому многие сохраняли учреждения даже на очень слабом уровне, просто чтобы решать социальную проблему. А уж куда их выпускники пойдут работать — это вопрос вторичный. Поэтому мы даже в программе модернизации прописали приоритет не высшему образованию (оно все равно выживет, у него больше ресурсов), а начальному профобразованию. Людей с высшим образованием должно быть меньшинство, но у нас эта пирамида искривилась — в том числе за счет частного и платного образования в госвузах.

Сколько бюджетных и внебюджетных денег в среднем приходилось на один государственный вуз (в тысячах рублей, по ценам 1998 года)

Исак Фрумин: В советской системе доступ к высшему образованию был подчинен госплану. Его получали не больше 20% выпускников [школ]. В ряде республик, включая РСФСР, количество желающих пойти учиться в вузы к концу советской власти превышало число мест в три раза. В 90-е это вдруг стало возможным. И до этого люди считали, что белые воротнички, которые выходят из вузов, живут лучше. Кстати, это отчасти правда, несмотря на то что мы иногда говорим, что в СССР инженеры жили хуже, чем рабочие.

Массовизация высшего образования отразилась на его качестве. Одно дело, когда в вузы шли 20% лучших, другое — когда пришли уже 60%. Если бы тогда был ЕГЭ, мы бы сказали, что при советской власти в вузы шли только студенты, у которых результат был выше 80 баллов, а потом пошли те, у кого он был выше 50. Кроме того, и в преподаватели тогда кто только не шел, что также ухудшило качество образования. Ну и надо признать, что в 90-е годы имущественное положение преподавателей, включая профессоров, стало безобразным, в этом смысле у них просто пропал стимул хорошо, качественно работать.

Евгений Гонтмахер: В 90-е образовался разнообразный рынок платных услуг в вузах. Вузы самого низкого качества были доступны даже для малообеспеченных. Ради того, чтобы дети получили дипломы, люди были готовы заплатить эти, в общем, небольшие деньги. Для тех, кто побогаче, более престижные вузы предлагали более объемные программы. Доступность высшего образования в 90-е повысилась за счет того, что можно было заплатить и хоть какой-то диплом получить.

Как изменилось соотношение государственных и частных расходов на образование

Исак Фрумин: В 90-е произошел всплеск интереса к экономическим и юридическим специальностям. В СССР сервисная экономика считалась частью экономики, не требующей высшего образования. Новое время потребовало более образованных людей, и они нашли себе место. Безусловно, здесь сыграло роль обнищание значительной части инженеров и безумное обогащение какой-то группы финансистов и юристов, но в целом это было рациональное решение с точки зрения изменения структуры рынка труда. Однако важно, что и в 90-е годы, и сейчас инфляции высшего образования в собственно экономическом смысле не было и нет: у нас по-прежнему высокая премия за высшее образование.

Владимир Филиппов: Мы уже в то время понимали, что приоритет должен быть отдан не экономистам и юристам: этой сфере можно уделять меньше внимания и выделять на нее меньше бюджетных мест, потому что туда все равно будут поступать на платной основе. А поддерживать надо было технические направления, чем мы и занимались. Хотя призывать выпускников поступать в инженерные вузы в 1998-2001 годах, когда промышленность еще не поднялась, было тяжело. Дети видели, что у них в райцентрах все заводы встали — зачем идти в инженеры, когда все рухнуло? Лучше уж в какие-нибудь менеджеры. Чтобы изменить ситуацию, потребовалась не только работа министерства образования, но и экономические реформы.

Исак Фрумин: Граница между так называемыми элитными и неэлитными вузами в 90-е годы начала размываться. Некоторые вузы потеряли свои советские привилегии и не научились жить в новых условиях. На рынке высшего образования возникла реальная конкуренция — прежде всего за платных студентов. Появились более богатые вузы, которые начали переманивать преподавателей и студентов.

Дополнительный запрос на высшее образование удовлетворялся в основном за счет платного высшего образования. Как и во всяком бизнесе, появилось стремление сэкономить и максимизировать прибыль. Поэтому у нас существенно выросла доля заочного высшего образования. Россия — один из мировых лидеров по этому параметру.

С начала 2000-х годов одним из факторов новой дифференциации стал ЕГЭ. Затем и само государство устроило дополнительную конкуренцию, появились конкурсные программы вроде «5–100». Конкуренция за деньги студентов, качество студентов и господдержку фактически привела к возникновению нового элитного сектора. Это существенная трансформация после 90-х годов.

Евгений Гонтмахер: В отличие от вузов, типовая школа в 90-е годы жила в основном за счет бюджетных дотаций. Хотя школам разрешили коммерческую деятельность, доходы, скажем, от сдачи в аренду спортзала или от дополнительных курсов были копеечные. От школы к школе, конечно, разница есть, но в целом они оказывали очень небольшое количество платных услуг, и радикального перелома тут не произошло.

Владимир Филиппов: Наша экономика была очень слаба, денег от частных спонсоров поступало мало, но мы двигались в этом направлении. У нас была идея, чтобы школам помогали их бывшие ученики, ведь за 40-50 лет в каждой точно бывает несколько достаточно обеспеченных выпускников, и на компьютеры и мебель они деньги нашли бы. Но проблема в том, что они не знали о проблемах школы. И поэтому надо было провести целую серию мер. Во-первых, чтобы школа смогла открыть собственный счет, требовалось сделать ее юридическим лицом. После этого мы начали работать над общероссийским сайтом «Наша школа», где должна была размещаться информация обо всех школах страны. То есть, если выпускник хочет помочь родной школе, то ему не нужно лично везти туда деньги, он может просто перечислить на счет несколько тысяч рублей, и это уже будет большая помощь. Мы начали создавать такую систему, но в итоге вместо сайта «Наша школа» появился сайт с совершенно другими целями.

Евгений Гонтмахер: Достаточно большую роль сыграла помощь зарубежных фондов. Безусловно, хочу отметить Фонд Сороса: он вложил в Россию в общей сложности примерно миллиард долларов. Эти деньги шли в том числе на поддержку образования и науки. Например, на укомплектование школьных библиотек, оборудование и, конечно, гранты на исследовательскую деятельность в университетах, которые выручали преподавателей в то очень голодное, тяжелое время.

Владимир Филиппов: Я, например, помню одну известнейшую фирму в области изготовления сигарет, которая пришла к нам в министерство и сказала: «Мы хотим дать несколько миллионов долларов на борьбу с курением в школах». Я говорю: «Вы же продавцы сигарет, почему вы это делаете?». Они отвечают: «Мы провели научное исследование и оказалось, что те, кто рано начают курить, рано умирают, мы теряем потребителей. Поэтому мы готовы вложить средства в то, чтобы курить начинали позже». Я этим примером хочу показать, что у фондов тоже чаще всего свои интересы. Но в данном случае, мы нашли точку пересечения.

Если говорить именно про школьные пособия, то в основном фонды помогали с учебниками гуманитарного направления. По математике, физике и химии мы и так были выше европейских и американских школ, все понимали, что не надо нас учить преподавать естественные и точные науки. А вот что касается гуманитарных дисциплин, тут наша система образования, конечно, сильно отстала от мировой, потому что долго была ограничена идеологическими рамками. Нам не хватало учебников по рыночной экономике. Вузы стали готовить специалистов для новой системы, но ведь учили студентов педагоги, которые всю жизнь рассказывали, как работать в плановой экономике социализма, а не в рыночной. Правда, и западные книги нам не очень подходили: это были учебники для развитой экономики, а нам, грубо говоря, нужны были учебники времен Великой депрессии США в 1930-х. На книги про развитую американскую систему 1990-х люди смотрели как на сказку, до которой нам еще долго-долго расти.

Какой процент расходов бюджета выделялся на образование

Евгений Гонтмахер: Указ президента №1 об образовании в итоге так и не был выполнен. Потому что он рассчитывался на очень оптимистический вариант развития экономики. Когда начинались реформы, все, включая Бориса Николаевича [Ельцина] и Егора Тимуровича [Гайдара], считали, что болезненный период, связанный с либерализацией цен, приватизацией и так далее, продлится буквально несколько месяцев, может быть, год-полтора, а потом начнется бурный экономический рост. Соответственно, будут деньги в бюджете, уровень жизни повысится. Но этого не произошло. Фактически это все отложилось до начала 2000-х, когда появились какие-то возможности, в том числе больше финансировать и образование.

© 2009—2017 Теории и практики. Использование материалов сайта «Теории и практики» разрешено только при наличии активной ссылки на источник. Все права на изображения и тексты принадлежат их авторам.