В Шварцвальде, в прелестной деревне Шопфлох, живет немецкий филолог по имени Вольфганг Фойрштайн. Его старый деревянный дом на главной деревенской улице полон светловолосыми детьми, книгами, бумагами и конвертами с иностранными марками. Фойрштайн, обладатель белокурой бороды и очень светлых голубых глаз, человек небогатый. Он не преподает ни в одном университете и даже — случай необычный для немецкого интеллектуала средних лет — не является ни «господином профессором», ни даже «господином доктором наук». Однако он очень занятой человек. В своем деревянном доме в Шопфлохе он создает нацию.

Впервые Фойрштайн отправился в страну лазов в 1960-е годы: он путешествовал по деревням и учился говорить на лазском языке* и понимать его. Там он обнаружил развитую культуру устного творчества, музыку и песни, сказки, обряды и бесписьменный язык, который зачаровывал многих лингвистов до него. Однако, помимо этого, он увидел сообщество людей, не имевших никакой письменности, кроме турецкой, никаких сведений о собственном происхождении, никаких воспоминаний о том, что они были христианами до окончательного турецкого завоевания Понта в XV веке. Кроме того, Фойрштайн увидел, что приливные волны средств массовой информации и социальных изменений уже докатываются до удаленных понтийских долин и что, если ничего не предпринять, они смоют лазское самосознание в течение нескольких десятилетий.

С обретением алфавита для народа, даже крошечного, начинается путешествие. В будущем его ждут напечатанные романы и стихи, газеты и концертные программы, рукописные семейные и любовные письма, ожесточенные дискуссии и плакаты, протоколы заседаний, сценарии переложений Шекспира для театра и мыльных опер для телевидения, расписания паромов, извещения о рождениях и смертях. А однажды, может быть, и законы. […]

Работа, которую делает Вольфганг Фойрштайн для лазов, одновременно поражает и трогает тем, что он, на первый взгляд, кажется выходцем прямиком из европейского прошлого. Он шаг за шагом повторяет тот процесс создания «современных наций» из народных культур, который первым обрисовал Иоганн Гердер* в 1770-х годах и которому предстояло сформировать политическую программу большинства центрально- и восточноевропейских революций на последующие полторы сотни лет.

Гердер в своем «Трактате о происхождении языка» (1772) предложил диалектическую философию социального развития, в котором язык — посредник, примиряющий в себе естественное «чувство» и человеческую «рефлексию», — является самой могущественной движущей силой. […]

После завершения Французской революции идеи Гердера, популяризованные, переработанные и часто очень упрощенные, влились в главное течение европейской радикальной мысли и прежде всего способствовали формированию политической программы национализма. У европейских интеллектуалов не было сомнений насчет того, где именно должно было закончиться это путешествие с алфавитом. Обретя грамоту и культурное самосознание, Volk двигался к «национальному единству», результатом которого должно было стать учреждение независимых национальных государств. Именно в этом духе действовали Франтишек Палацкий, который привел к единому стандарту чешский язык и воссоздал чешскую историю, Вук Караджич, который перебрал сокровищницы слов, чтобы выделить единый сербскохорватский язык, или Дуглас Хайд, основавший в конце XIX века Гэльскую лигу, чтобы «деанглизировать» Ирландию.

Эти интеллектуалы были «изготовителями» наций, часто и не в одном смысле этого слова. Используя крестьянскую речь и устную традицию как фундамент, они возводили на самом деле совершенно новые модели политического сообщества, специально подогнанные под современный мир национальных государств. Их патриотическая потребность найти новые утерянные героические эпосы (и тем самым, согласно Гердеру, узаконить весь национальный проект) иногда брала верх над честностью. […]

С тех пор интеллектуальный мир изменился почти до неузнаваемости. Национализм по-прежнему процветает, как в чистосердечной, прогрессивной форме революций 1989 года, так и в виде геноцида, которым сопровождался захват земель в Боснии и Хорватии. Но старое его основание, заложенное Гердером, было дискредитировано. […] Понятие этнической принадлежности и теперь, через 50 лет после поражения европейского фашизма, по-прежнему представляет собой минное поле. Большинство исследователей национализма перестраховываются, предполагая, что «этнос», как они это уклончиво называют, существует лишь как субъективное убеждение: воображаемое чувство общности, которое обычно подразумевает единый язык, религию или веру в некое общее биологическое происхождение, но пропорции их могут широко колебаться.

Если бы к этому нечего было добавить, Вольфганг Фойрштайн представлял бы собой просто анахронизм. Он был бы последним гердерианцем, последним европейским интеллектуалом, изобретающим нацию. […] Однако добавить к этому можно очень многое.

Фойрштайн не верит, что лазский Volk — субъективное понятие. «Это не какое-то измышление европейского ума! В каждой деревне я видел, как светились лица и зажигались глаза, когда люди понимали, что я ценю их культуру. Мне все равно, как их назвать — нацией, народностью, этнической группой». Слишком хорошо зная о проблемах, которыми чреват нонконформизм в Турции, он не рискует исследовать политические перспективы; его исследовательский центр в Шопфлохе — только Kulturkreis, рабочая группа, занимающаяся культурой. Однако путешествие началось, и шаги, проделанные в первые несколько лет, уже ведут в очень знакомом направлении.

Критики Фойрштайна, в числе которых и некоторые западные профессора, считают его деятельность вредной с моральной и научной точек зрения. Самый топорный их довод состоит в том, что национализм — зло при любых обстоятельствах и что, следовательно, поощрять его непростительно. Вторая, более серьезная линия возражения заключается в том, что исследователь принадлежащий к другому обществу, обязан заниматься только исследованиями, и ничем более. Хотя присутствие иностранного исследователя неизбежно само по себе повлияет в той или иной степени на поведение исследуемых, принимать чью-либо сторону в конфликтах этого общества, а тем более ставить перед собой задачу необратимо изменить его мировоззрение — значит совершить чудовищное вторжение и злоупотребить ответственностью ученого.

Однако Фойрштайн уверен, что ход событий уже его оправдал. Алфавит, отправленный из Шварцвальда на Черное море, прижился и существует без его вмешательства; маленькая, но постоянно растущая группа молодых лазов дорожит им и каждый день находит ему новое применение. Фойрштайна раздражают те, кто считает, что он должен был стоять в стороне, фиксировать и хранить молчание, пока очередной человеческий язык сходит с исторической сцены. […]

Эта дилемма стара, как сами общественные науки, которые, собственно, не так уж стары, но уже потрепаны в боях. То, что звучит как диспут о профессиональной этике, на самом деле является спором о познании. Одна сторона защищает идею о том, что факты говорят сами за себя и что филолог, следовательно, должен прислушиваться к ним в беспристрастном молчании. Другая сторона возражает, что факты говорят почти все, что угодно исследователю, и что то, что он слушает в молчании, всего лишь гул его собственных неосознанных предубеждений. Исследователь — часть исследования, он действует внутри ситуации, а не рассматривает ее в некое воображаемое окно, и признание этого факта — непременная предпосылка познания. […]

Последнее обвинение, выдвинутое против Фойрштайна, — что, поощряя лазов отстаивать свой язык и культуру, он фактически ограничивает их свободу. Как утверждают сторонники этой точки зрения, в настоящее время лазам доступна множественная идентичность: они полноправные члены более широкого турецкого общества, со всеми его возможностями, и в то же время могут поддерживать свое частное лазское существование дома. Но если лазский национализм разовьется, отвергая ассимиляцию, две эти идентичности сделаются несовместимыми, и лазы будут вынуждены между ними выбирать. На это Фойрштайн и его единомышленники возражают, что двойственная культура не может больше существовать. Без письменности лазский язык вымрет так же неотвратимо, как убыхский, и тогда сердце маленького, но уникального человеческого сообщества перестанет биться. […]