Но главное мы должны понимать, что Адам Сэндлер играл, скажем, у Пола Томаса Андерсона, а также в не самых глупых фильмах у Джеймса Эл Брукса и Джада Апатоу. Осознание того, что у Сэндлера есть не только пошлые комедии, должно заставить нас предположить, что у персонажа Бена Аффлека не все так плохо со вкусом. Вероятно, ведь мы знаем, что она презирает героя Нила Патрика Харриса, это может быть формой оскорбления (он ничего не знает об Адаме Сэндлере). Вот почему так важно разбираться в сортах дерьма. Нюансы позволяют нам лучше понять сознание носителя того или иного вкуса. Впрочем, нам очевидно, что у персонажа Бена Аффлека «плохой вкус», хотя и хороший, а у героя Нила Патрика Харриса «отличный вкус», хотя скорее плохой.
Итак, мы подошли к самому главному.
Знаете, сегодня Данте остается Данте, а Шекспир – Шекспиром. При том, что оба ныне почитаются великими, скажем, в XIX веке имели неодинаковый статус внутри культурной иерархии. Так, Джон Рескин, английский писатель, критик и теоретик искусства, а главное – человек, влюбленный в прекрасное, в своих «Лекциях об искусстве» сравнил Данте и Шекспира на основании их отношения ко «всякой сальности». Для отличного вкуса, коим Рескин несомненно обладал, еще в XIX веке Шекспир с его якобы желанием потворствовать толпе был оскорбителен, не в пример «комедианту» Данте, хотя все же и «божественному комедианту». Но ведь, как мы знаем, и Данте опустился до того, чтобы написать свою «Комедию» не на латыни, а на родном языке – для народа. От Рескина досталось даже Чосеру – этому «совершенному образцу английского ума», который все же порою «унижался до заигрывания с дурными инстинктами». Но давайте обратим внимание, на кого сегодня мы чаще всего встречаем ссылки в нынешней популярной культуре? Не припомню, чтобы Барт Симпсон упоминал о Чосере или Данте, но меж тем обмолвился о «Гамлете», сказав: «Никогда бы не подумал, что пьеса, в которой всех убивают, может быть такой скучной». Но ведь это не означает, что Шекспир, поруганный Рескином фактически за «дурновкусие», равен «Симпсонам»? Но это как раз и не мешап, а материал, который позволяет рефлексивному зрителю провести «различение» высокого и низкого.
Ключевой характеристикой нынешней ситуации в культуре является то, что модернизм жив. Не модерн, а модернизм как эпистемологическая категория и, если угодно, как идеология в самом широком смысле. Благодаря ему сохраняются те самые культурные иерархии, которые, впрочем, могут легитимно нарушаться благодаря инструментарию постмодернизма – иронии и интертекстуальности. Стремление объявить о пост-иронии – это не преодоление постмодернизма, а возвращение к модернизму.
Вместе с тем, популярная культура, которую упраздняет именно модернизм (как описал модернизм вслед за Марксом американский философ Маршал Берман, «все прочное растворяется в воздухе»), была тем мета-нарративом, которому постмодернизм якобы не доверяет. И парадокс в том, что именно модернизм упразднил этот «постмодернистский мета-нарратив». Этим сосуществованием модернизма и постмодернизма объясняются культурные противоречия нашей эпохи. И созерцать их схватку – самое главное, что сегодня может сделать философ.