25 июня - 10 июля 1952 года. <...> Ректор университета, Иван Георгиевич Петровский<...> рассказал об интереснейшей для меня новости: об открытии в МГУ с наступающего учебного года двенадцатого факультета — факультета журналистики. Этот факультет мог бы помочь созданию общего курса по истории культуры! Он мог бы стать серьезной ареной для новаторства в области и метода, и объема, и характера учебных циклов, и проведения интереснейших конференций на кафедрах. Ведь журналист эпохи коммунизма должен быть в своем роде «лектором» миллионных аудиторий; слово газетчика, напечатанное на газетной полосе, носит еще всю свежесть, весь лаконизм, всю интонацию произнесенного, сказанного вслух, устного слова, — и какой за этим лаконизмом и свежестью, за этим агитаторским, пропагандистским словом (потому что каждый настоящий газетчик — агитатор и пропагандист) должен быть солидный багаж нового, советского образования, — знание основы всех наук, политэкономии, важнейших проблем хозяйства родной страны; широкая осведомленность во всех вопросах новой советской культуры. В наше время журналистика должна стать наукой, анализирующей, обобщающей и органически переплавляющей точные данные хозяйства и политики в увлекательные образы искусства, в мастерство острой газетной формы, в простой, повседневный словарь миллионных масс... И в то же время, — если забыть все это, не учитывать и просто не ставить себе целью, если смотреть на газету скучными глазами некоторых «кандидатов ...ических наук», — как легко с самого начала испортить такое важное для нашего государства общекультурное дело, как создание факультета журналистики в советских университетах!
Когда я шла к академику Петровскому, мне пришлось еще на Моховой, не доходя до старого университетского здания, в котором не была лет пятнадцать, окунуться в живой поток молодежи, возвращавшейся из университета. Шли, повидимому, приемные экзамены, и тут можно было увидеть лицо нового поколения нашего студенчества, поколения 1952—1953 года.
Это молодежь, которой придется взлетать на 36-е этажи нового МГУ на скоростных лифтах, привыкая к мгновенному головокружению «посадок». Это те, для кого готовятся комнаты, похожие на номера в лучшей гостинице или палаты в лучшем санатории; кто будет следить за яркими, зажигающимися транспарантами на картах, знакомиться с тканями мышц не по живым препаратам, видимым только под микроскопом, а по макетам и муляжам, в десятки раз увеличивающим рисунок разреза; это те, кто получит в руки небывалые инструменты, небывалые приборы, для кого не станет трудностей в получении оттиска лекции, нужных материалов для эксперимента, анализа, ознакомления, — словом, счастливое студенчество пятидесятых годов XX века.
С великой жадностью я смотрела на их лица, стараясь уловить общее выражение, нечто такое, что дало бы возможность сделать вывод.
Были очень молодые — девушки с косичками, подвязанными на затылках, с пушком загара на круглых еще совсем по-школьному щечках, видно приехавшие из деревни; были мальчики, как говорится, «худущие», видно перезанимавшиеся, с синяками усталости под глазами, в расстегнутых на шее рубашках, еще совсем на вид десятиклассники. Но, встречаясь с вами глазами, они не опускают и не отводят своих, — удивительно по-взрослому, по-хозяйски глядит на вас эта молодежь. Более старых, типа прежних студентов, почти не видать, их значительно меньше. Не заметила я и особо бесшабашных, безудержных, запоминающихся по какому-нибудь отчаянному жесту, движению, хохоту, выражению веселья на лице, бегущих по улице скопом, задиристых; нет и мрачных меланхоликов, то есть такого остро выраженного одиночества и мрака на лице, которое сразу кинулось бы вам в глаза и запомнилось вам, как запомнили мы образ такого студента во «Дне втором» Эренбурга. Одно выражение показалось мне характерным для всех, кого видела: серьезность, озабоченность, что-то «думающее». Каждый уже привез с места какой-то жизненный опыт, школьную репутацию, — был общественником, комсомольцем, сам воспитывал ребят помоложе в отряде, был в лагерях, экскурсиях, кружках, привык к некоторому чувству ответственности не только за себя.
Утром я разговаривала с преподающей в МГУ советскую литературу Евгенией Ивановной Ковальчик. Она сказала мне о своих студентах, что они удивительно самостоятельны, знают, чего хотят, требовательны к преподавателю, всем интересуются, чувствуют себя хозяевами. У нынешнего студента широкий кругозор, это воспитывается конференциями на кафедрах; огромное влияние оказал на них труд товарища Сталина по языкознанию вошедший во всю систему наук, дискуссии по биологии, физиологии, философии, космогонии и т. д., которыми студенты живо интересуются. Они требовательны, — они, например, потребовали недавно, чтоб старый профессор физики читал им о новейших открытиях советских ученых, а не ограничивался прошедшим временем и классиками. <...>
В учебной части мне опять, как пятнадцать лет назад, рассказали о перегруженности учебных планов. С каждым годом все прибавляется и прибавляется научных дисциплин; все расширяются и расширяются программы каждой из этих дисциплин. Прибавилась, например, на гуманитарных факультетах, как обязательная, история философии, — а это 100 новых часов. Учебный план исторического факультета до такой степени перенасыщен, что его нашли, наконец, нужным подсократить и подсократили — за счет литературы: раньше обязательным предметом шла история русской литературы, сейчас оставили только одну историю советской литературы. Есть курсы, дублирующие предмет или попросту, по своей оторванности, никому не нужные. Например, «история политических учений» на юридическом факультете излагается как нечто «вообще», не углубленное, оторванное от истории общества. Вместе с тем не разработаны специальные дисциплины уголовно-правового цикла. Еще в разговоре с ректором я узнала, что на философском факультете введены обязательные курсы по физике и химии. Сейчас, заглянув в учебный план, вижу там и основы современной физики, и основы современной математики, и дарвинизм, и мичуринское учение, — и это замечательно! Однако же в этих курсах, судя по перечисленному в программах, еще очень недостаточно учитываются запросы данного факультета со специфическими интересами именно его учащихся. Философам читают почти те же специальные курсы, скажем, по физике, как и физикам, как будто философы так же и то же должны знать в физике и о физике, что и студенты физического факультета, и так же уметь экспериментировать, ставить опыты, как будущие специалисты физики! Больно бьет отсутствие учебников на последних семестрах.