Когда я поступала в университет, я была уверена, что нужно заниматься XX веком, лучше его второй половиной, но мой преподаватель Алексей Михайлович Песков вдохновил меня на то, чтобы заняться классической эпохой, и конкретнее — творчеством Евгения Баратынского. Я стала участвовать в подготовке собрания его сочинений и писем и так впервые попала в Пушкинский Дом в Санкт-Петербурге, где хранится архив Баратынских. Потихоньку я начала интересоваться и пушкинскими сюжетами, и тут меня ждало открытие: оказывается, есть множество текстов Пушкина, про которые еще можно найти и написать что-то новое. Сейчас я читаю лекции во ВШЭ и принимаю участие в подготовке нового академического собрания сочинений Пушкина (его издают в Пушкинском Доме), а также комментированного факсимильного собрания, которое выходит в московском «Новом издательстве». Параллельно в Институте мировой литературы идет подготовка хронологического собрания сочинений Пушкина, где творчество поэта разделено не по жанрам, а по временным отрезкам. Так что можно сказать, что Пушкина сейчас издают очень активно.
Основная установка факсимильного издания — дать историко-литературный комментарий к сочинением поэта, то есть объяснить, как тот или иной текст Пушкина был прочитан его современниками, на какие источники Пушкин опирался, как работал над текстом. Его отличие от других изданий в том, что мы пытаемся смотреть на текст из пушкинской перспективы прежде всего, исходя из горизонта его эпохи. В свою очередь, академическое собрание сочинений — так сложилось исторически — в первую очередь сосредоточено на истории текста. Его задача — представить работу писателя над произведением, что подразумевает упор на текстологию: прочтение черновиков, выстраивание истории работы над замыслом.
Есть правила обращения с рукописями: держать за краешек, переворачивать аккуратно. Но, конечно, всегда хочется потрогать эти самые строчки, чернила, буквы. На меня производит большое впечатление, когда смотришь на рукопись и понимаешь, что видишь самый момент рождения текста, в том числе такого, без которого сейчас нельзя представить русскую поэзию. Сразу же возникает чувство преодоления времени и силы творчества, вдохновения. Все это на самом деле очень трогательно, хотя, казалось бы, научная работа должна убивать всякую сентиментальность.
Пушкинские рукописи сохранились очень хорошо, но, когда впервые видишь его черновики, кажется, что прочесть там невозможно ничего. Чтением пушкинских черновиков начал заниматься еще Василий Жуковский, который принимал участие в подготовке первого посмертного издания сочинений Пушкина в 1838—1841 годах. Иногда он был вынужден поправлять что-то, чтобы текст мог пройти цензуру. Известный факт, что «Сказка о попе и о работнике его Балде» стала «Сказкой о купце Кузьме Остолопе…», потому что цензура запрещала упоминание духовных лиц в сатирическом контексте.
Наибольшее количество рукописей было изучено при подготовке Большого академического собрания сочинений Пушкина, которое было задумано к 100-летней годовщине смерти поэта, и работа над ним продолжалась до 1959 года. До сих пор это издание считается наиболее авторитетным, однако к нему есть много вопросов.
После революции, когда стали доступны многочисленные рукописи, сложилось мнение, что эти тексты более «правильные», более «авторские», чем в печатных изданиях, потому что на последние влияли и цензура, и самоцензура, и много что еще. Поэтому при подготовке Большого академического издания во многих случаях выбор делался в пользу рукописного варианта, и возникали гибридные тексты: основная часть печатается по прижизненному изданию, а конкретные кусочки поправляются по рукописи. Иногда в примечаниях об этом даже не сообщается. Например, в первой главе «Евгения Онегина», когда описываются театральные пристрастия героя, есть строчка «Где каждый, вольностью дыша, / Готов охлопать entrechat…», однако, если мы откроем любое прижизненное издание «Онегина» (например,
это или
это), мы не найдем там «вольности», а найдем «критику». В одной из рукописей действительно был первый вариант — с «вольностью», и отказ от него был интерпретирован как вынужденная цензурная замена, хотя никаких фактических оснований для этого нет. На слово «вольность» цензура не покушалась: в той же первой главе оно прекрасно осталось в печатном тексте («Защитник вольности и прав / В сем случае совсем не прав»).