Меня воспитывали в лучших традициях интеллигентной еврейской семьи. Я с детства слушала классическую музыку, любила мультфильмы Норштейна и читала «правильные» книжки, обязательно — с очень хорошими иллюстрациями. До сих пор храню самые любимые из них, например «Зоки и Бада» Ирины и Леонида Тюхтяевых. В 4 года меня отдали в музыкальную школу учиться играть на фортепиано, а в семь — в школу бальных танцев. Танцы были моим личным выбором, листовку о наборе я притащила из школы и уговорила маму записать меня в класс. Впоследствии именно танцы стали важным и формирующим меня событием: там я встретила лучших друзей, научилась чувствовать свое тело и прислушиваться к нему.

А вот с музыкой отношения складывались сложнее. У меня определенно были способности, но со школой мне не повезло, и мотивации учиться не было никакой. Со временем музыка превратилась в ненавистное занятие, бросить которое мне не разрешали. Бросать, наверное, и не стоило, но мне кажется важным, чтобы родители понимали: обнаружить талант у ребенка — это лишь половина дела, не менее важно найти педагога, который будет ему подходить.

Когда я размышляю о свободе выбора и своем личном опыте, то понимаю, что многое в моем детстве решала не я сама и даже не родители (они всегда были настроены довольно демократично), а время и среда, в которой я росла, какие-то негласные критерии «нормальности».

Например, мне не нравилось в школе, она долгие годы была местом, где ты не имеешь права на свое мнение, где нужно восхищаться стихотворением про осеннюю листву только потому, что им восхищается твой преподаватель, а задачи по математике стоит решать исключительно тем способом, который указан в учебнике. Но мысли сменить школу или тем более бросить у меня просто не возникало. Серьезно, я только недавно вообще осознала, что могла это сделать.

С поступлением была примерно такая же история: варианта не поступить или поступить не сразу в моем мире не существовало. Поэтому уже в восьмом классе я стала выбирать будущую специальность. Рассматривала дизайн и психологию. Дизайн — из-за любви к красивым вещам и современному искусству, психологию — из-за непреодолимого желания разобраться, почему люди делают то, что они делают. Психология в итоге победила: для дизайнера я сочла себя недостаточно творческой. После девятого класса я усиленно начала готовиться к поступлению на психфак в Вышку и ушла в экстернат, чтобы все свободное время посвящать занятиям. У меня были репетиторы по всем предметам, и это страшно изматывало, но в итоге на бюджет я поступила даже без экзаменов, по результатам олимпиады.

Кстати, мысли о том, что в душе я больше дизайнер, чем психолог, не покидали меня еще очень долго. Наконец три года назад я ушла в декрет и решила, что пришло время реализовывать скрытые таланты. Записалась на курс графического дизайна и бросила его ровно через месяц: мне просто стало невыносимо скучно.

Историю психолога, который думал, что он дизайнер, я люблю рассказывать на занятиях по профориентации, которые веду для детей, потому что она про то, как важно пробовать: на время становиться художниками, дизайнерами, ювелирами, актерами и вообще кем угодно до тех пор, пока не найдешь себя. Не отступать и не тревожиться из-за отсутствия в жизни четкой определенности, которой сейчас так рано ждут от своих детей родители.

Мне, например, 27 лет, и я до сих пор каждый день спрашиваю себя, в чем мое призвание, чем я должна заниматься. Пока я знаю, что должна делать что-то творческое и полезное для других людей, что-то снижающее уровень насилия в мире. Но даже такая, все еще весьма условная определенность пришла ко мне далеко не сразу. Помню, как на втором курсе психфака моя ранняя профориентация дала первый сбой. Вышка специализируется на подготовке бизнес-психологов, то есть предполагалось, что я буду HR-специалистом, и меня это не смущало, пока однажды к нам не пришла какая-то важная тетенька из рекрутингового агентства и не начала рассказывать о реалиях будущей профессии. Я сидела, слушала ее и с ужасом понимала, что вообще не вижу себя в этой профессии, не нахожу в ней смысла и пользы.

Первый раз я устроилась на работу в 14 лет, мне очень хотелось иметь свои деньги и распоряжаться ими. Я работала промоутером, официантом, координатором образовательного сообщества и много кем еще, пока на последнем курсе института не устроилась стажером на «Флакон». С этого началась моя настоящая жизнь, именно там я впервые почувствовала себя среди своих людей. До сих пор помню, как тогдашний куратор Аня Манюк в один из первых дней моей работы сказала, что в анонсе нельзя употреблять слово «уникальный», потому что это дешево и пошло. И внутри меня это откликнулось громким «Д-а-а-а-а!». Тогда я поняла: это моя стая, с этими людьми у нас общее понимание того, что хорошо, а что плохо, что красиво, а что ужасно, что важно, а что нет. Я начала вливаться в творческую тусовку, еще активнее интересовалась культурой и современным искусством, ходила на все выставки в «Гараж», читала «Большой город», «Черный квадрат» и красивые книги из Библиотеки искусств. Потом ребята из «Флакона» присоединились к команде очень модного тогда «Никола-Ленивца» и позвали меня работать с ними. Это была потрясающая возможность, в которой совместилось все, что я любила и умела: творчество, образование, искусство. В первый год я помогала организовывать воркшоп одного американского архитектора, занималась буквально всем: помогала отбирать студентов, следила за расписанием и, в конце концов, таскала подушки, когда кому-то из участников их не хватало. А на следующий год мы, вдохновленные вышедшим тогда «Королевством полной луны», придумали собрать в «Никола-Ленивце» свой отряд скаутов. Первую смену провели только для своих детей, всего на десять человек, а еще через год сделали два заезда по 36 человек. Как раз после закрытия этого сезона к нам пришел Максим Ноготков — меценат «Никола-Ленивца» и основатель «Связного», — сел на пенек и сказал: «У вас, похоже, тут прикольно. Давайте следующим летом сделаем шесть смен по 100 человек». Мы сказали, что это невозможно, а Максим сказал, что мы справимся. В итоге через год мы сделали пять смен по 100 человек, а лагерь стал самым успешным коммерческим проектом «Никола-Ленивца». И уже тогда это был не просто лагерь, это было начало большой истории про призвание и поиск себя, которую мы с моим мужем Амиром развиваем до сих пор.

Когда Максим разорился, нам стало сложно выживать в рамках «Никола-Ленивца» без дополнительных инвестиций, и мы с Амиром приняли решение развиваться самостоятельно, делать самостоятельный проект. Так случился наш «Кавардак» — лагерь про поиск себя с несерьезным названием, которое на самом деле выполняет сверхважную задачу: еще на входе определяет, кто наш, а кто нет. Знаете, сколько раз мне звонили родители и говорили, что нам нужно подумать над названием, потому что в «Кавардак» они своих детей не отдадут.

Впервые интерес к работе с детьми и экспериментам на тему свободы я почувствовала еще на первом курсе. В Вышке я участвовала в «Школе тренинга» и выездных лагерях для подростков, которые организовывали сами студенты. Однажды в рамках программы по межличностным коммуникациям у нас было задание снять видеоинтервью, и я разрешила ребятам говорить обо всем, что их на самом деле интересует. В ход, конечно, пошли самые табуированные темы. Сейчас понимаю, что многое из этого было непрофессионально, но мне кажется, в главном — попытке создать пространство, где дети могут быть искренними — я была права.

Когда следуешь своему призванию, все вокруг помогает тебе в этом: ты как бы совершенно случайно встречаешь нужных людей или натыкаешься на информацию, которая дает ответы на волнующие тебя вопросы. Карл Юнг называл это явление синхронией: когда мир как будто отвечает тебе взаимностью, показывая разные знаки одобрения. В моей истории главные знаки одобрения Вселенной — это люди, мои проводники к знаниям, вдохновители и мотиваторы. Без них не случилось бы настоящей меня, летней резиденции «Кавардака» и нашего городского центра.

Своего первого наставника я встретила в университете на втором курсе. Им стал мой научный руководитель Александр Орлов — прекрасный преподаватель и клиентоцентрированный психотерапевт. Он давал много свободы и на самом деле почти не руководил. Это мне в нем нравилось больше всего. Я приходила к нему, только когда нуждалась в поддержке или вдохновении, он говорил что-нибудь очень красивое, емкое, и я уходила работать дальше с чувством, что могу сделать что-то по-настоящему важное.

Второго наставника, Якова Гехта, я встретила в прошлом году. Ему 60 лет, и именно он создал первую демократическую школу в Израиле. Яков так меня впечатлил, что теперь я, как подросток-фанат, езжу в разные города слушать его выступления и закидываю письмами, на которые он, к счастью, находит время отвечать. Однажды он сказал самую важную, на мой взгляд, вещь: «В демократическом подходе к образованию не бывает правильных ответов. Если вы считаете, что знаете, как надо работать с детьми, и что это единственно правильный способ, — вы перестали быть демократичными». Он говорит о том, что надо всегда оставлять элемент сомнения в том, что ты делаешь. Мне это очень близко.

Как у любых первопроходцев, долгое время метод проб и ошибок был нашим основным рабочим инструментом. Со временем у меня появились даже самые любимые «провалы». Например, наша первая очень кривая попытка стать демократичными. Во время одной из смен два десятилетних мальчика вышли за территорию — это нарушение первого, самого основного правила, которое означает поездку домой. Но отправлять домой мы никого не хотели, потому что руководствовались желанием принимать детей с их ошибками, а не удалять «неудобных». И тогда Амир придумал, что ситуацию можно решить с помощью всеобщего голосования. Это было круто, потому что многие дети высказывали свои мнения, и мнения были разумны и обоснованны. Но вместе с тем это было некруто, потому что подобные «этические» разборы на 100 человек проводить с неподготовленными людьми совершенно недопустимо. Итог голосования был такой: одного мальчика решили оставить, а второго — отправить домой. Но исключать мы на самом деле никого не хотели, и Амир сказал, что он отменяет это решение, все остаются. Таким образом, в тот раз мы сделали кучу ошибок: сначала стали заложниками собственных правил, потом провели «неправильное» голосование и тут же признали его недействительным, убив саму идею демократии. Но это были очень полезные ошибки, потому что потом мы всерьез пересмотрели систему правосудия в лагере, уже опираясь на решения, которые работают в подобных зарубежных проектах.

Моя главная образовательная привычка — каждые два-три месяца ездить на конференции и тренинги. Именно общение с непосредственными практиками для меня — самый оптимальный способ учиться новому. Одна из таких конференций перевернула мое представление о деле, которым я занимаюсь, и дала понимание, куда двигаться дальше. Все началось с того, что я читала книгу «Школа будущего» Кена Робинсона, в которой он рассказывал про Международную конференцию по демократическому образованию. Я тут же ее загуглила и с удивлением обнаружила, что она на самом деле существует и в ней даже можно поучаствовать. Стоило это, правда, дорого, но перед пунктом про экскурсии по школам я не устояла и поехала. В итоге это была потрясающая неделя. Мы приезжали в школу, я видела, как все работает, и понимала: это же «Кавардак», только больше в пять раз. Так я узнала, что мы не просто лагерь с самоуправлением, мы — демократический лагерь.

Самым ярким впечатлением той поездки стал воркшоп по ненасильственной коммуникации, который организовал 13-летний израильский школьник. Он рассказывал о методе решения конфликтов, при котором ты с глубокой эмпатией слушаешь каждого его участника и не пытаешься найти виноватого. Важно, что сама беседа проходит исключительно в приватной обстановке, без посторонних свидетелей. Такой подход мы уже опробовали в нашем лагере и отказались от любого публичного понукания, которое раньше почему-то казалось нам правильным педагогическим методом. Еще с той конференции я привезла идею дисциплинарных комитетов: это что-то вроде суда, в который входят взрослые и дети. В случае возникновения конфликта или какого-то нарушения они сообща разбираются в случившемся и определяют справедливые последствия (именно последствия, а не наказания, это слово я терпеть не могу). Такой подход хорош тем, что позволяет уйти от директивности и установки, что взрослый всегда прав.

В этом году я поеду в Великобританию, в Саммерхилл. Это самая известная демократическая школа в мире, в которой дети не обязаны посещать занятия и сами выбирают, какие предметы им изучать, а все организационные вопросы решаются на общих собраниях путем голосования. Причем голос взрослых сотрудников школы и детей имеет равный вес. Звучит как безумство, но школа успешно работает почти 100 лет благодаря гениальному принципу «свобода, но не вседозволенность», который лежит в ее основе. В Саммерхилл действует около 400 продуманных правил, с которыми соглашается каждый, кто приходит туда учиться.

Мы с мужем мечтаем создать подобный проект в России. У меня растет сын, и мне хотелось бы, чтобы он учился в школе, где его мнение и границы будут уважать, где он сам сможет выбирать, как ему учиться и чему. Кроме этого, со временем мы все больше убеждаемся, что такая школа нужна многим ребятам, побывавшим у нас в лагере. Родители часто пишут, что дети из «Кавардака» приезжают другими, после двух недель свободы им очень сложно возвращаться в обычную школу. И наша ответственность — предложить им альтернативу.