Интерес к «странному» появился у меня еще в детстве: любовь к абсурду, парадоксу, чтение Хармса и прочие девиации вкуса. При этом я из достаточно рационально устроенной семьи: мама и папа — врач и инженер. В 1980 году в Пушкинском музее открылась выставка «Москва — Париж», мне тогда было 13 лет, и я впервые увидела работы Филонова и Миро (это, кстати, беспроигрышные авторы, на них многие ведутся), тут-то все фатально кончилось. Я могла увлекаться прерафаэлитами, но эти ребята уже сидели у меня в голове. У меня никогда даже не возникало вопроса, является ли «Черный квадрат» Малевича произведением искусства. Для меня этот язык был родным, я его сразу узнала.

Я поступила на истфак МГУ с третьего раза — отделение истории и теории искусства, кафедра русского искусства. Это направление тогда пользовалось огромной популярностью, особенно в среде золотой молодежи. Поэтому шансов у меня было мало, и родителей моя затея приводила в ужас: мало того что конкурс почти как в театральный институт, так они еще и не представляли, кем можно работать после окончания такого странного заведения. Пределом фантазий моей мамы была должность экскурсовода в Третьяковке. И большое им спасибо за то, что не мешали мне в выборе: только спустя годы поняла, какой это был с их стороны подвиг.

Я начала работать практически сразу же после школы, причем в сфере, которая примыкает к искусствоведческому образованию: сначала в справочно-библиографическом отделе Ленинской библиотеки, где занималась энциклопедиями, словарями и разного рода сухой, но очень информативной литературой, потом — в отделе реставрации графики в Третьяковской галерее, а оттуда перешла в отдел технико-технологической экспертизы. В конечном итоге все это сложилось в базу, которая пригодилась мне сильно позже. В 1990 году я торжественно объявила своим старшим товарищам в Третьяковке, что увольняюсь и перехожу полностью на изучение современного искусства. Они были шокированы и расстроены, пугали меня безденежьем и отсутствием всяческих перспектив, но у меня не возникло никаких сомнений, и я бросила эту довольно хлебную во всех отношениях работу.

В 1987–1992 годах современное искусство не было предметом изучения в МГУ, и свой диплом, посвященный истории перформанса, я защищала с боями. Мне не хотели утверждать тему, не хотели слушать защиту, но в результате поставили пять. Предмет не преподавался, в библиотеках книг не было, были только живые художники и живой художественный процесс, и приходилось пользоваться всеми возможностями, которые предоставляло довольно скудное информационное поле. Из любой поездки за границу я обязательно привозила чемодан книг, и именно так складывался мой архив и библиотека, та ее часть, которая касалась теории искусства и истории русского искусства. Тогда даже самый тощий каталог мог служить и пищей для размышлений, и предметом дискуссий.

На нашем курсе в МГУ сложилась чрезвычайно питательная среда, и это чудо, потому что такое происходит далеко не каждый год. У нас была большая дружная компания, в которой царил дух лицеизма: мы все время друг друга подначивали, поддерживали, подбадривали и вместе двигались вперед. Если ты чего-то не знал, ты всегда мог получить символический пинок от друга, устыдиться своего невежества и узнать больше. Сейчас, кстати, все участники нашей компании на виду — серьезно и активно работают в сфере современного искусства. Вторым важным фактором для меня стала влюбленность в круг не столько художественных идей мира современного искусства, сколько людей, которые им занимались.

В МГУ наш курс был первым, на котором защитились сразу несколько дипломных работ о современном искусстве, и некоторые мои однокурсники, которые занимались этой темой, ушли в журналистику. Я же не любила и не умела быстро и весело писать и понимала, что это не мое. Другие пошли в кураторство, запускали свои инициативы. И я понимала, что арт-менеджмент — это тоже не мое, я не умею этого делать, курировать выставки мне тяжело и физически, и морально. Мне всегда хотелось заниматься современным искусством с точки зрения его академического изучения. При этом музейная работа мне не подходила: с существовавшими на тот момент музеями у меня был крайне негативный опыт — из-за их предельной консервативности. Тяжело вспоминать, как в 2000 году мы с коллегами по отделу советской и современной живописи в Третьяковской галерее с адским трудом собирали и пробивали первую постоянную экспозицию русского искусства второй половины ХХ века.

И тут в 2001 году Елена Елагина, художник и тогда директор фонда «Художественные проекты», пригласила меня заняться работой с архивом современного русского искусства в новой институции. Я собирала материал с 1987 года и, конечно, с радостью согласилась.

А в 2012 году директор «Гаража» Антон Белов предложил мне перевезти все это хозяйство в новый музей и «поселиться» там.

На искусствоведческой кафедре МГУ никто не учил собирать архивы и превращать то, что тогда было объектом написания фельетонов, в предмет серьезной научной работы. Поэтому приходилось учиться «с колес». У меня, конечно, и тут были учителя. Например, коллекционер Леонид Талочкин, совершенно уникальный человек, который прошел весь этот путь, не имея ни искусствоведческого, ни архивного образования. Его ментальная задача — зафиксировать сегодняшний день, свою современность — базировалась на любви к художникам, с которыми он дружил и чье творчество чрезвычайно почитал. Он одним из первых понял, что это искусство надо собирать, причем не просто как набор красивых картинок, но и осмыслять как нечто имеющее не только прошлое, но и будущность. Он очень увлекательно рассказывал о том, как можно хранить современность, в каком еще виде она может существовать помимо произведений искусства. И я у него как-то подсознательно переняла эту архивирующую механику. Тут одна из важнейших задач — просто попытаться втечь в современность и научиться расставлять там сети: как вы запомните сегодня с тем, чтобы вспомнить о нем завтра, спустя, например, пятьдесят лет. Или с тем, чтобы об этой современности вспомнил кто-то, когда вас уже не будет в живых.

Мой опыт во многом — это опыт человека, выжившего без информации. Как говорили мои коллеги, начавшие свою работу еще при советской власти, «мы всю жизнь делали из фарша корову», то есть «мы пытались по кусочку амфоры собрать сосуд», представить его внешний вид и функцию. Это касалось в первую очередь истории и современности зарубежного искусства и той теоретической основы, на которой оно покоилось и развивалось. Я не могла просто прийти в библиотеку и снять с полки нужную книгу, чтобы что-то узнать. Иногда единственный нужный мне экземпляр оказывался в частном собрании, его надо было найти, очаровать хозяина, выпросить почитать. Поэтому, когда в 2014 году открылась публичная библиотека в «Гараже», мы с друзьями говорили, что вот, наконец тут есть все, что нужно, и никому не надо рыскать по полкам в чужих квартирах.

Кажется, искусствовед Евгений Барабанов сказал, что образование в области современного искусства нельзя получить, его можно только взять. Поэтому надо брать везде, где плохо лежит. Если понадобится общение, надо искать общение, а оно понадобится точно, потому что в разговорах иногда выясняется гораздо больше, чем при чтении кучи книг. И надо искать своих, таких же, как вы, потому что это сразу создает вам колоссальную моральную поддержку. А деньги всегда можно как-то заработать, если есть общее гуманитарное образование.

Мне всегда казалось, что я, как Шерлок Холмс, не имею права засорять свою голову информацией, которая мне не нужна. Звучит как хвастовство, но я помню так много работ, текстов и фактов из истории нашего искусства, что мне иногда самой страшно! И я всегда думала, что мне надо беречь этот свой «чердак» для полезных знаний. Но недавно я поняла, что для одного очень большого проекта мне нужны социология и информатика. Социологией я собираюсь заниматься в формате самообразования, и тут опять же главное — окружить себя нужными людьми, поэтому я пристаю с вопросами к опытным социологам, которые консультируют меня по поводу нужных мне книг. С информатикой сложнее: я человек, который боится электричества и не верит в него, я вообще не знаю, как устроено программирование. Поэтому собираюсь пойти на курсы. Зато если я освою эти специальности хотя бы в базовом формате, то смогу сделать проект ответственно, без потери времени на разговоры с лишними людьми.

Если передо мной встает какая-то необходимость, то я беру и учусь. Например, я работала два года в Италии и худо-бедно выучила итальянский: я плохо на нем говорю, но могу читать. Или вот я захотела научиться готовить — и научилась. Научилась вязать, хотя это мне и не пригодилось: совершенно нет времени. Мое последнее на данный момент начинание — это йога: я начала заниматься, чтобы несколько изменить свой ход мыслей. Но, опять же, это снова человеческий фактор! Меня на работе окружают фанаты йоги: именно они меня на это вдохновили.

Все, что у меня в жизни не получалось, касается спорта. У меня нет ни одного спортивного достижения! Сначала родители отдали меня «для здоровья» в фигурное катание — я тут же заболела воспалением легких. Я так и не научилась плавать, до сих пор в воде как топор. Было у меня любимое спортивное занятие — это горный туризм, но в 1991 году оно тоже схлопнулось: по Кавказским горам было сложно ходить, а на заграничные походы не было денег. Так что и тут не срослось.

Я с трудом понимаю, что такое свободное время. У меня уже много лет не было отпуска, и в последние годы мне было даже страшно подумать, что я куда-то поеду, хотя бы на две недели, и не буду ничего делать! Сейчас ситуация немножко наладилась. Я думаю, что, если бы у меня было неограниченное количество времени, я бы пустилась в путешествия: есть много мест, где я не была и которые хотела бы увидеть.

А если честно, вместо того чтобы искать редкую книгу, заказывать ее на «Озоне» и потом в одиночку читать, лучше сколачивать банду себе подобных! Потому что только с помощью банды в нашей профессии можно выжить и научиться важным вещам.