Дом полон эмотивных ассоциаций и социальных смыслов, но в отличие от своих исторических предшественников, современный дом обретает свою идентичность в колебании между прибытием и отъездом, интеграцией и фрагментацией. Зигмунт Бауман описал наши современные взаимоотношения с домом не столько как смену места (displacement), сколько как отсутствие постоянного места (unplacement). Помимо того, что сейчас больше людей живет в далеких и незнакомых им местах, даже те, кто никуда не уехал, все острее чувствуют утрату ощущения места. Представление о доме необходимо объединить с чувством причастности. «Дом более не подразумевает жилище — теперь это невыразимая история проживания жизни». Слово «дом» (home) должно выступать и как глагол, а не только как существительное. Потому как дом более не сводится к какому-то месту из прошлого, где наше представление о собственном происхождении имеет географическую определенность; он также предстает как некий предел, кото
рый избегает настоящего, но влечет нас на поиск новых и новых «пунктов назначения». Как и все, связанное с предназначением, дом вызывает в нас бесконечное стремление достичь его, но испытать полное и окончательное чувство прибытия нам теперь никогда не удается. Значение понятия «дом» сегодня сочетает в себе место происхождения и наши попытки реализовать свое предназначение. Чтобы рассказать историю жизни, проведенной в доме, мы должны сделать то, что Джон Берджер называет «бриколажем души». Когда Гастон Башляр применил инструменты психоанализа к структуре дома, назвав чердак Сверх-Я, первый этаж – Я, а подвал – Оно и тем самым выдвинув метод топоанализа, он позволил нам впервые заглянуть в душу архитектуры. А может он угадал архитектуру души? Обращаясь к таким фигуративным техникам, Башляр показал, как можно установить смысл через ассамбляж фрагментов, составляющими наш дом.
Психоанализ, который Фрейд направлял на то, чтобы раскрыть тайные смыслы банального и незначительного в повседневных привычках, был извлечен Башляром из своего чисто терапевтического контекста и перенесен в область критической поэтики. Психоанализ углубляет наше понимание повседневности, если его применение не сводится к диагностическим и медицинским нуждам, а расширяется до исследования психических импульсов в конституировании социального. Хотя психоанализ и не способен избавить нас от всех беспорядочных желаний и невротических привычек повседневности, просто «проработав» их происхождение из «первичных сцен», он подвел нас к пониманию вытесненного в повседневном, обеспечил нам эпистемологическое проникновение в устройство психики и обнажил уровни бессознательного, скрытые за общепринятым различием правды и лжи. В одной из своих ранних работ, «Психопатология обыденной жизни», Фрейд указал, что что-то всегда уходит из вида, что-то остается недоговоренным, даже если человек искренне излагает свои взгляды и напрягает память. По мнению Фрейда, это неуловимое «что-то» находится в сфере бессознательного. Несмотря на настойчивые попытки Фрейда утвердить психоанализ в статусе науки, сегодня он представляет наибольшую ценность как творческий метод, позволяющий выудить из нашего молчаливого отрицания осколки истины и распознать те следы, которые они оставили в нашем опыте повседневности.
Опираясь на теории психоанализа и марксизма, франкфуртская школа отыскала еще больше «путей желаний» (itinerary of desire) в повседневной жизни. Адорно и Хоркхаймер осознавали, что в области политики произошло два существенных сдвига. В отличие от классических марксистов, они больше не считали, что пролетариат можно рассматривать как авангард общества, кроме того, они утратили веру в то, что внутренняя историческая динамика неизбежно приведет к краху капиталистической системы. Адорно и Хоркхаймер искали в психоанализе новые подсказки, которые помогут объяснить культуру выживания. Определяющей для их критики, направленной против доминирования и власти, была теория искупительного потенциала памяти. Функция памяти не сводилась к ностальгическому возврату в прошлое — она была призвана стать частью эмансипаторного проекта по вскрытию элементов субъективности и усилению рефлексивного начала, подавленного инструментальным рационализмом современного мира.
С этой точки зрения, в которой объединились теория отчуждения Маркса и теория вытеснения Фрейда, можно утверждать, что динамика культуры и роль субъектности (agency) никогда не может быть сведена до одного только негативного или позитивного проявления материальных форм производства. Если огромным вкладом Маркса в социальную теорию стало то, что он вывел интеллигенцию на поле сражения, то равноценным эпистемологическим достижением Фрейда можно назвать идею, что аналитик обязан посредством акта переноса предоставить собственное тело в качестве модели для вскрытия значений прошлого и преобразования повседневности. После Маркса и Фрейда критическая дистанция между субъектом и объектом была переосмыслена. Эти теории вдохнули надежду в наше понимание уровней свободы в повседневности. Это породило новое представление о том, насколько мы способны распознать те возможности, которые нам даны в рамках судьбы.