«Спешу коньчить писать так как надо учить уроки»
О чем страдали учащиеся царской и Советской России
Текст: Мария Долгополова
Сдать экзамен получше, поспать подольше и найти свое призвание — вещи, о которых мечтают студенты и школьники всех поколений. «Теории и практики» изучили архивы проекта «Прожито» и выбрали дневниковые записи об учебных буднях разных времен, чтобы понять, как учащиеся прошлого списывали, мечтали все бросить и выбирали профессию. В новом материале T&P — о том, зачем выручать самонадеянного однокурсника, как в 1940-х дети теряли мотивацию ходить в школу, в каких случаях железнодорожный вуз нужно было предпочесть гуманитарному образованию и почему в некоторых разговорах студентов звучали мысли о самоубийстве.
Писатель, драматург, переводчик, сенатор, театрал и мемуарист
Степан Жихарев, 18 лет
1 января (20 декабря) 1806 года
Среда. Завтра экзамен, послезавтра акт и затем прощайте навсегда пансион и университет! Около трех лет назад я только и бредил, что об университете, и еще в начале нынешнего года думал не оставить его иначе, как с званием кандидата, а, может быть, и магистра, а теперь бегу из него без оглядки простым недоучившимся студентом, бегу, не зная сам куда. Видно, по выражению Жуковского, таков человек:
Игралище сует, волнуемый страстями,
Как ярым вихрем лист; ужасный жребий твой:
Бороться с горестьми, болезньми и собой!
Не без сердечного, однако ж, сожаления оставлю многих моих доброхотов и пособников и никогда не забуду их забот и попечений обо мне. Да и как забыть умного, положительного Страхова, ученого, красноречивого и добродушного Сохацкого, гениального Мерзлякова и даже самого кропотуна Антонского, превосходного наставника и в некоторых отношениях доброго человека, хотя и плохого профессора! Не говоря уже о Петре Ивановиче, с которым еще не так-то скоро расстанусь и который был мне другом и братом и, несмотря на свое педантство, один из превосходнейших людей на свете по качествам сердца и образу мыслей. Не забуду и тебя, милый, беспечный мой Буринский, будущее светило нашей литературы, поэт чувством, поэт взглядом на предметы, поэт оборотами мыслей и выражений и образом жизни — словом, поэт по призванию! Не забуду тебя, скромный обитатель бедной кельи незабвенного нашего поэта Кострова, которого наследовал ты талант, но не наследовал его слабостей.
Игралище сует, волнуемый страстями,
Как ярым вихрем лист; ужасный жребий твой:
Бороться с горестьми, болезньми и собой!
Не без сердечного, однако ж, сожаления оставлю многих моих доброхотов и пособников и никогда не забуду их забот и попечений обо мне. Да и как забыть умного, положительного Страхова, ученого, красноречивого и добродушного Сохацкого, гениального Мерзлякова и даже самого кропотуна Антонского, превосходного наставника и в некоторых отношениях доброго человека, хотя и плохого профессора! Не говоря уже о Петре Ивановиче, с которым еще не так-то скоро расстанусь и который был мне другом и братом и, несмотря на свое педантство, один из превосходнейших людей на свете по качествам сердца и образу мыслей. Не забуду и тебя, милый, беспечный мой Буринский, будущее светило нашей литературы, поэт чувством, поэт взглядом на предметы, поэт оборотами мыслей и выражений и образом жизни — словом, поэт по призванию! Не забуду тебя, скромный обитатель бедной кельи незабвенного нашего поэта Кострова, которого наследовал ты талант, но не наследовал его слабостей.
Степан Жихарев, 18 лет
Писатель, драматург, переводчик, сенатор, театрал и мемуарист
Мечтал поскорее разделаться с университетом
1806
1 января (20 декабря)
1 января (20 декабря)
Среда. Завтра экзамен, послезавтра акт и затем прощайте навсегда пансион и университет! Около трех лет назад я только и бредил, что об университете, и еще в начале нынешнего года думал не оставить его иначе, как с званием кандидата, а, может быть, и магистра, а теперь бегу из него без оглядки простым недоучившимся студентом, бегу, не зная сам куда. Видно, по выражению Жуковского, таков человек:
Игралище сует, волнуемый страстями,
Как ярым вихрем лист; ужасный жребий твой:
Бороться с горестьми, болезньми и собой!
Не без сердечного, однако ж, сожаления оставлю многих моих доброхотов и пособников и никогда не забуду их забот и попечений обо мне. Да и как забыть умного, положительного Страхова, ученого, красноречивого и добродушного Сохацкого, гениального Мерзлякова и даже самого кропотуна Антонского, превосходного наставника и в некоторых отношениях доброго человека, хотя и плохого профессора! Не говоря уже о Петре Ивановиче, с которым еще не так-то скоро расстанусь и который был мне другом и братом и, несмотря на свое педантство, один из превосходнейших людей на свете по качествам сердца и образу мыслей. Не забуду и тебя, милый, беспечный мой Буринский, будущее светило нашей литературы, поэт чувством, поэт взглядом на предметы, поэт оборотами мыслей и выражений и образом жизни — словом, поэт по призванию! Не забуду тебя, скромный обитатель бедной кельи незабвенного нашего поэта Кострова, которого наследовал ты талант, но не наследовал его слабостей.
Игралище сует, волнуемый страстями,
Как ярым вихрем лист; ужасный жребий твой:
Бороться с горестьми, болезньми и собой!
Не без сердечного, однако ж, сожаления оставлю многих моих доброхотов и пособников и никогда не забуду их забот и попечений обо мне. Да и как забыть умного, положительного Страхова, ученого, красноречивого и добродушного Сохацкого, гениального Мерзлякова и даже самого кропотуна Антонского, превосходного наставника и в некоторых отношениях доброго человека, хотя и плохого профессора! Не говоря уже о Петре Ивановиче, с которым еще не так-то скоро расстанусь и который был мне другом и братом и, несмотря на свое педантство, один из превосходнейших людей на свете по качествам сердца и образу мыслей. Не забуду и тебя, милый, беспечный мой Буринский, будущее светило нашей литературы, поэт чувством, поэт взглядом на предметы, поэт оборотами мыслей и выражений и образом жизни — словом, поэт по призванию! Не забуду тебя, скромный обитатель бедной кельи незабвенного нашего поэта Кострова, которого наследовал ты талант, но не наследовал его слабостей.
Крепостной, домашний учитель, студент, журналист, историк литературы, цензор, чиновник Министерства народного просвещения, дослужившийся до тайного советника, профессор Петербургского университета и действительный член Академии наук
Александр Никитенко, 24 года
21 февраля (9 февраля) 1828 года
Неприятное происшествие! Вчера состоялось в университете факультетское собрание, на котором должны были решать, кого из выпускных студентов нашего курса произвести в кандидаты. Сегодня вбегает ко мне наш Михайлов в большом расстройстве и сообщает, что он не удостоен звания кандидата. Признаюсь, я тоже этого не ожидал, ибо, хотя он не отличался особенною усидчивостью в занятиях, однако ничем не уступает в познаниях тем студентам, кои получили сию степень в прошлом году.
Это несчастие крайне огорчило моего товарища, тем более что он был уверен в противном. Я сам боялся за него меньше, чем, например, за Армстронга. Теперь он именем дружбы заклинал меня спасти его ходатайством перед попечителем. Я и без его просьбы уже решился на это и на переговоры с профессорами, ибо беда еще не совсем неотвратима. Совет не утвердил еще определения факультета, хотя дела сего рода непосредственно принадлежат последнему.
Я тотчас оделся и пошел к попечителю. Тронутый до глубины сердца положением моего бедного товарища, я с жаром просил Константина Матвеича Бороздина оказать ему помощь. Михайлов постоянно пользовался любовью товарищей, начальства и общества: что подумают они о нем (не говоря уже о его родителях), когда узнают, что он не с такою честью оставил университет, как они надеялись. Да и, право же, это незаслуженно!
Представления мои подействовали. Благородный и добрый начальник обещался употребить в его пользу все свое влияние. По моему настоянию Михайлов полчаса спустя и сам посетил попечителя: тот обласкал его и обнадежил.
Это несчастие крайне огорчило моего товарища, тем более что он был уверен в противном. Я сам боялся за него меньше, чем, например, за Армстронга. Теперь он именем дружбы заклинал меня спасти его ходатайством перед попечителем. Я и без его просьбы уже решился на это и на переговоры с профессорами, ибо беда еще не совсем неотвратима. Совет не утвердил еще определения факультета, хотя дела сего рода непосредственно принадлежат последнему.
Я тотчас оделся и пошел к попечителю. Тронутый до глубины сердца положением моего бедного товарища, я с жаром просил Константина Матвеича Бороздина оказать ему помощь. Михайлов постоянно пользовался любовью товарищей, начальства и общества: что подумают они о нем (не говоря уже о его родителях), когда узнают, что он не с такою честью оставил университет, как они надеялись. Да и, право же, это незаслуженно!
Представления мои подействовали. Благородный и добрый начальник обещался употребить в его пользу все свое влияние. По моему настоянию Михайлов полчаса спустя и сам посетил попечителя: тот обласкал его и обнадежил.
Александр Никитенко, 24 года
Крепостной, домашний учитель, студент, журналист, историк литературы, цензор, чиновник Министерства народного просвещения, дослужившийся до тайного советника, профессор Петербургского университета и действительный член Академии наук
Отстаивал самонадеянного однокурсника
1828
21 февраля (9 февраля)
21 февраля (9 февраля)
Неприятное происшествие! Вчера состоялось в университете факультетское собрание, на котором должны были решать, кого из выпускных студентов нашего курса произвести в кандидаты. Сегодня вбегает ко мне наш Михайлов в большом расстройстве и сообщает, что он не удостоен звания кандидата. Признаюсь, я тоже этого не ожидал, ибо, хотя он не отличался особенною усидчивостью в занятиях, однако ничем не уступает в познаниях тем студентам, кои получили сию степень в прошлом году.
Это несчастие крайне огорчило моего товарища, тем более что он был уверен в противном. Я сам боялся за него меньше, чем, например, за Армстронга. Теперь он именем дружбы заклинал меня спасти его ходатайством перед попечителем. Я и без его просьбы уже решился на это и на переговоры с профессорами, ибо беда еще не совсем неотвратима. Совет не утвердил еще определения факультета, хотя дела сего рода непосредственно принадлежат последнему.
Я тотчас оделся и пошел к попечителю. Тронутый до глубины сердца положением моего бедного товарища, я с жаром просил Константина Матвеича Бороздина оказать ему помощь. Михайлов постоянно пользовался любовью товарищей, начальства и общества: что подумают они о нем (не говоря уже о его родителях), когда узнают, что он не с такою честью оставил университет, как они надеялись. Да и, право же, это незаслуженно!
Представления мои подействовали. Благородный и добрый начальник обещался употребить в его пользу все свое влияние. По моему настоянию Михайлов полчаса спустя и сам посетил попечителя: тот обласкал его и обнадежил.
Это несчастие крайне огорчило моего товарища, тем более что он был уверен в противном. Я сам боялся за него меньше, чем, например, за Армстронга. Теперь он именем дружбы заклинал меня спасти его ходатайством перед попечителем. Я и без его просьбы уже решился на это и на переговоры с профессорами, ибо беда еще не совсем неотвратима. Совет не утвердил еще определения факультета, хотя дела сего рода непосредственно принадлежат последнему.
Я тотчас оделся и пошел к попечителю. Тронутый до глубины сердца положением моего бедного товарища, я с жаром просил Константина Матвеича Бороздина оказать ему помощь. Михайлов постоянно пользовался любовью товарищей, начальства и общества: что подумают они о нем (не говоря уже о его родителях), когда узнают, что он не с такою честью оставил университет, как они надеялись. Да и, право же, это незаслуженно!
Представления мои подействовали. Благородный и добрый начальник обещался употребить в его пользу все свое влияние. По моему настоянию Михайлов полчаса спустя и сам посетил попечителя: тот обласкал его и обнадежил.
«Школа выглядит внешне нечего хорошо; а внутри неважно, архетектура плохая, полы корявые, плохо струганные, некрашенные, стены выкрашены никуда негодно, перилла плохие, в классах сыро и холодно. Во всей школе нет чернил, парты некрашенные»
Причина, почему Михайлову отказывают в кандидатстве, та, что он, как говорят, не имеет полных четырех баллов в статистике, хотя во всех прочих предметах имеет их. Вечером был у Михайловых. Все они очень огорчены. Мишель в их глазах совершенство, и они не постигают, как профессора могут смотреть на него иначе. Надо признаться, однако, что Мишель слишком надеялся на свои способности и потому занимался довольно поверхностно и на экзаменах подчас отделывался фразами. Должно полагать, что это и было главною причиною его беды, а не 3 с половиной поставленные ему в статистике. Еще огорчило меня, что, пока я ходатайствовал за него у попечителя, он уже успел побывать у всех профессоров факультета и восстановить их против себя неуместною горячностью
— Теперь вся наша надежда на вас, — говорили мне отец его и мать, — все зависит от попечителя, а вы пользуетесь его доверием.
— Что до меня касается, — возразил я, — я на все готов для товарища, который к тому же и умен и способен. Но пусть же он по крайней мере не восстановляет еще больше против себя профессоров. «Мы готовы исполнить желание вашего превосходительства, — могут они сказать Константину Матвеевичу, — но позвольте вам заметить, что это будет несправедливо». Тогда от последнего, конечно, нельзя и требовать, чтобы он не согласился с их приговором. Право давать ученые степени есть священное, неприкосновенное право университета: ни попечитель, ни министр не могут непосредственно мешаться в это.
Я хотел этими словами доказать Михайлову, как неблагоразумно поступил он, оскорбив профессоров, и посоветовал ему завтра опять съездить к ним и загладить сегодняшнее неблагоприятное впечатление, чтобы они по крайней мере не мешали мне действовать у попечителя.
— Теперь вся наша надежда на вас, — говорили мне отец его и мать, — все зависит от попечителя, а вы пользуетесь его доверием.
— Что до меня касается, — возразил я, — я на все готов для товарища, который к тому же и умен и способен. Но пусть же он по крайней мере не восстановляет еще больше против себя профессоров. «Мы готовы исполнить желание вашего превосходительства, — могут они сказать Константину Матвеевичу, — но позвольте вам заметить, что это будет несправедливо». Тогда от последнего, конечно, нельзя и требовать, чтобы он не согласился с их приговором. Право давать ученые степени есть священное, неприкосновенное право университета: ни попечитель, ни министр не могут непосредственно мешаться в это.
Я хотел этими словами доказать Михайлову, как неблагоразумно поступил он, оскорбив профессоров, и посоветовал ему завтра опять съездить к ним и загладить сегодняшнее неблагоприятное впечатление, чтобы они по крайней мере не мешали мне действовать у попечителя.
Помещик, коллежский секретарь, мировой посредник, владелец вологодского имения. В годы ведения дневника — гимназист.
Кирилл Березкин, 19 лет
24 апреля (12 апреля) 1849 года
Погода чудесная, 8 градусов тепла, грязь даже начинает сохнуть, часов около 12 в полдень, так и видно как подымается пар от земли будто дым, ночью шел дождик от того снегу много растаяло, разлилась вода и лед изломало и подмыло на реке. Сегодня в классе словесности Левицкий досадил мне очень; я немного стал подсказывать урок Крылову, Левицкий заметил это. «Березкин, — говорит, — хоть подсказывайте потише, конечно, у вас впоследствии будет большой бал, о этом никто и не сомневается, а теперь-то потише говорите». Я на эту шуточную выходку не отвечал ни слова, все в классе молчали, перед концом класса Левицкий спросил меня из литературы о духе сочинения Державина, я начал отвечать хорошо скоро и как нарочно тут мысль за мыслью рождались в голове, Левицкий начал было говорить, но я перебил его и не слушая слов скоро продолжал, «Березкин», — говорит он повелительно, а Макшеев тут и сострил над ним, говорит, «Надо говорить с расстановкой с отдыхом», я не стерпел, засмеялись и другие тоже, Левицкий между тем кончил свое замечание поправку, «Продолжайте», говорит, обращаясь ко мне, но я остановился и ни слова прошло несколько минут молчания, тут снова Худышин чуть не рассмешил, «Опять, — говорит, — долгая уже остановка» и сам засмеялся Левицкий обратился к нему, «Худышин, как смеешь в классе пересмехаться и мешать тому кто отвечает урок?», с заднего стола Макшеев едва не во все услышание но довольно громко сказал «Даром...», а я «Он, говорю, мне нисколько не мешает отвечать», и снова начал продолжать скоро не останавливаясь, Левицкий в другой раз стал перебивать меня и говорить, я продолжаю свое дело «Березкин, — говорит, — опять», снова Левицкий, «Вы должны молчать когда учитель говорит», «Я, — говорю, — отвечаю урок», «Хорошо садитесь, довольно» и за этим с сердца поставил самую толстую единицу; я сел спокойно, тут пробил звонок, выходя из класса Левицкий обратился ко мне «Березкин, — говорит, — рано героем начинаете быть», тем пока дело и кончилось, что будет из всего этого, когда мы примиримся, а право не время сориться теперь мне не выгодно. В обед из классов ходили к реке на Красный мост, смотреть, как несет лед. Воды много и высоко поднялась, едва не скрывает быки, бурлит и прибывает все больше. Инспектор спрашивал когда подам сочинение Конст. Иван., я сказал что завтра и вот взялся за гуж, так не говори что не дюж, делать нечего написать сегодня до 12 часов, а еще один приступ.
Кирилл Березкин, 19 лет
Помещик, коллежский секретарь, мировой посредник, владелец вологодского имения. В годы ведения дневника — гимназист.
Громко подсказывал и был высмеян
1849
24 апреля (12 апреля)
24 апреля (12 апреля)
Погода чудесная, 8 градусов тепла, грязь даже начинает сохнуть, часов около 12 в полдень, так и видно как подымается пар от земли будто дым, ночью шел дождик от того снегу много растаяло, разлилась вода и лед изломало и подмыло на реке. Сегодня в классе словесности Левицкий досадил мне очень; я немного стал подсказывать урок Крылову, Левицкий заметил это. «Березкин, — говорит, — хоть подсказывайте потише, конечно, у вас впоследствии будет большой бал, о этом никто и не сомневается, а теперь-то потише говорите». Я на эту шуточную выходку не отвечал ни слова, все в классе молчали, перед концом класса Левицкий спросил меня из литературы о духе сочинения Державина, я начал отвечать хорошо скоро и как нарочно тут мысль за мыслью рождались в голове, Левицкий начал было говорить, но я перебил его и не слушая слов скоро продолжал, «Березкин», — говорит он повелительно, а Макшеев тут и сострил над ним, говорит, «Надо говорить с расстановкой с отдыхом», я не стерпел, засмеялись и другие тоже, Левицкий между тем кончил свое замечание поправку, «Продолжайте», говорит, обращаясь ко мне, но я остановился и ни слова прошло несколько минут молчания, тут снова Худышин чуть не рассмешил, «Опять, — говорит, — долгая уже остановка» и сам засмеялся Левицкий обратился к нему, «Худышин, как смеешь в классе пересмехаться и мешать тому кто отвечает урок?», с заднего стола Макшеев едва не во все услышание но довольно громко сказал «Даром...», а я «Он, говорю, мне нисколько не мешает отвечать», и снова начал продолжать скоро не останавливаясь, Левицкий в другой раз стал перебивать меня и говорить, я продолжаю свое дело «Березкин, — говорит, — опять», снова Левицкий, «Вы должны молчать когда учитель говорит», «Я, — говорю, — отвечаю урок», «Хорошо садитесь, довольно» и за этим с сердца поставил самую толстую единицу; я сел спокойно, тут пробил звонок, выходя из класса Левицкий обратился ко мне «Березкин, — говорит, — рано героем начинаете быть», тем пока дело и кончилось, что будет из всего этого, когда мы примиримся, а право не время сориться теперь мне не выгодно. В обед из классов ходили к реке на Красный мост, смотреть, как несет лед. Воды много и высоко поднялась, едва не скрывает быки, бурлит и прибывает все больше. Инспектор спрашивал когда подам сочинение Конст. Иван., я сказал что завтра и вот взялся за гуж, так не говори что не дюж, делать нечего написать сегодня до 12 часов, а еще один приступ.
Историк, специалист по социально-экономической и политической истории XIX века. Академик АН СССР (1953).
Николай Дружинин, 22 года
9 сентября (27 августа) 1908 года
Желанная цель достигнута — сегодня я выдержал экзамен по истории римского права! 3 месяца напряженного изучения учебника, между делом, волнения и страхи разрешились в каких-нибудь 10 минут. «Весьма удовлетворительно» — какою жалкою кажется эта отметка сравнительно с суммою затраченной энергии и пережитых ощущений. Эта отметка выстрадана мною.
Весь вчерашний вечер и весь день до экзамена я повторял курс, без труда отвечая на все пункты программы. В общем господствовала уверенность в своих силах, но, идя на экзамен, я страшно волновался. Болела голова, какое-то странное горячечное состояние. У дверей аудитории — толпа студентов, взволнованных и приподнятых. Сыплются вопросы и ответы — я начинаю с ужасом сознавать, что прекрасно усвоенные понятия вылетают из головы. Моя фамилия — вынимаю билет: дарения! Не повторял, но в общем вспомнил все содержание билета. Отвечал слишком быстро и недостаточно точно, но без запинок; два–три вопроса по гражданскому праву — и экзамен окончен.
Сравнительно с ответами других учеников, мой ответ был блестящим. Знание и особенно понимание предмета у большинства — самые низкие; незнакомы с самыми элементарными понятиями и — о ужас! — за спиной профессоров считывают с учебника. Университет превращают в гимназию, профанируют звание студента.
Исход экзамена не обрадовал меня — я вышел из Университета усталым и разбитым, еще говорил и испытывал какое-то тоскливое ощущение — все следствие переутомления. Добрел домой, лег на постель и почувствовал всю тяжесть пережитого года...
Теперь руки развязаны. Отдохнуть, подлечиться и начать регулярную подготовку к рождественским экзаменам.
По дороге из Университета встретил Лину: она — без денег, без квартиры. Говорит о самоубийстве. Завтра вечером придет поделиться своими печалями и занять у меня бодрости, — ее нет у меня, дорогая!
Сегодня я еще раз очевидно и ясно осознал, что при наличии более нормальных условий я мог бы достигнуть многого. Погоня за хлебом гнетет и убивает во мне живые силы и запросы...
Весь вчерашний вечер и весь день до экзамена я повторял курс, без труда отвечая на все пункты программы. В общем господствовала уверенность в своих силах, но, идя на экзамен, я страшно волновался. Болела голова, какое-то странное горячечное состояние. У дверей аудитории — толпа студентов, взволнованных и приподнятых. Сыплются вопросы и ответы — я начинаю с ужасом сознавать, что прекрасно усвоенные понятия вылетают из головы. Моя фамилия — вынимаю билет: дарения! Не повторял, но в общем вспомнил все содержание билета. Отвечал слишком быстро и недостаточно точно, но без запинок; два–три вопроса по гражданскому праву — и экзамен окончен.
Сравнительно с ответами других учеников, мой ответ был блестящим. Знание и особенно понимание предмета у большинства — самые низкие; незнакомы с самыми элементарными понятиями и — о ужас! — за спиной профессоров считывают с учебника. Университет превращают в гимназию, профанируют звание студента.
Исход экзамена не обрадовал меня — я вышел из Университета усталым и разбитым, еще говорил и испытывал какое-то тоскливое ощущение — все следствие переутомления. Добрел домой, лег на постель и почувствовал всю тяжесть пережитого года...
Теперь руки развязаны. Отдохнуть, подлечиться и начать регулярную подготовку к рождественским экзаменам.
По дороге из Университета встретил Лину: она — без денег, без квартиры. Говорит о самоубийстве. Завтра вечером придет поделиться своими печалями и занять у меня бодрости, — ее нет у меня, дорогая!
Сегодня я еще раз очевидно и ясно осознал, что при наличии более нормальных условий я мог бы достигнуть многого. Погоня за хлебом гнетет и убивает во мне живые силы и запросы...
Николай Дружинин, 22 года
Историк, специалист по социально-экономической и политической истории XIX века. Академик АН СССР (1953).
Тосковал и планировал подлечиться перед зимней сессией
1908
9 сентября (27 августа)
9 сентября (27 августа)
Желанная цель достигнута — сегодня я выдержал экзамен по истории римского права! 3 месяца напряженного изучения учебника, между делом, волнения и страхи разрешились в каких-нибудь 10 минут. «Весьма удовлетворительно» — какою жалкою кажется эта отметка сравнительно с суммою затраченной энергии и пережитых ощущений. Эта отметка выстрадана мною.
Весь вчерашний вечер и весь день до экзамена я повторял курс, без труда отвечая на все пункты программы. В общем господствовала уверенность в своих силах, но, идя на экзамен, я страшно волновался. Болела голова, какое-то странное горячечное состояние. У дверей аудитории — толпа студентов, взволнованных и приподнятых. Сыплются вопросы и ответы — я начинаю с ужасом сознавать, что прекрасно усвоенные понятия вылетают из головы. Моя фамилия — вынимаю билет: дарения! Не повторял, но в общем вспомнил все содержание билета. Отвечал слишком быстро и недостаточно точно, но без запинок; два–три вопроса по гражданскому праву — и экзамен окончен.
Сравнительно с ответами других учеников, мой ответ был блестящим. Знание и особенно понимание предмета у большинства — самые низкие; незнакомы с самыми элементарными понятиями и — о ужас! — за спиной профессоров считывают с учебника. Университет превращают в гимназию, профанируют звание студента.
Исход экзамена не обрадовал меня — я вышел из Университета усталым и разбитым, еще говорил и испытывал какое-то тоскливое ощущение — все следствие переутомления. Добрел домой, лег на постель и почувствовал всю тяжесть пережитого года...
Теперь руки развязаны. Отдохнуть, подлечиться и начать регулярную подготовку к рождественским экзаменам.
По дороге из Университета встретил Лину: она — без денег, без квартиры. Говорит о самоубийстве. Завтра вечером придет поделиться своими печалями и занять у меня бодрости, — ее нет у меня, дорогая!
Сегодня я еще раз очевидно и ясно осознал, что при наличии более нормальных условий я мог бы достигнуть многого. Погоня за хлебом гнетет и убивает во мне живые силы и запросы...
Весь вчерашний вечер и весь день до экзамена я повторял курс, без труда отвечая на все пункты программы. В общем господствовала уверенность в своих силах, но, идя на экзамен, я страшно волновался. Болела голова, какое-то странное горячечное состояние. У дверей аудитории — толпа студентов, взволнованных и приподнятых. Сыплются вопросы и ответы — я начинаю с ужасом сознавать, что прекрасно усвоенные понятия вылетают из головы. Моя фамилия — вынимаю билет: дарения! Не повторял, но в общем вспомнил все содержание билета. Отвечал слишком быстро и недостаточно точно, но без запинок; два–три вопроса по гражданскому праву — и экзамен окончен.
Сравнительно с ответами других учеников, мой ответ был блестящим. Знание и особенно понимание предмета у большинства — самые низкие; незнакомы с самыми элементарными понятиями и — о ужас! — за спиной профессоров считывают с учебника. Университет превращают в гимназию, профанируют звание студента.
Исход экзамена не обрадовал меня — я вышел из Университета усталым и разбитым, еще говорил и испытывал какое-то тоскливое ощущение — все следствие переутомления. Добрел домой, лег на постель и почувствовал всю тяжесть пережитого года...
Теперь руки развязаны. Отдохнуть, подлечиться и начать регулярную подготовку к рождественским экзаменам.
По дороге из Университета встретил Лину: она — без денег, без квартиры. Говорит о самоубийстве. Завтра вечером придет поделиться своими печалями и занять у меня бодрости, — ее нет у меня, дорогая!
Сегодня я еще раз очевидно и ясно осознал, что при наличии более нормальных условий я мог бы достигнуть многого. Погоня за хлебом гнетет и убивает во мне живые силы и запросы...
Физик, основатель научной школы физической оптики в СССР, академик и президент АН СССР, общественный деятель и популяризатор науки
Сергей Вавилов, 19 лет
1 марта (16 февраля) 1911 года
Я сейчас в странном положении самого неустойчивого равновесия, каждую минуту я могу пойти направо, налево, вознестись на небо или провалиться к черту на кулички: я совсем запутался и заблудился; почва, та точка, за которую я держусь руками и ногами, т.е. университет, сейчас находится в каком-то бешеном танце, студенты разбежались, профессора разбегаются. От науки я как-то совсем отстаю, читаю много, но больше беллетристики и в этом роде (старый грех), занятия немецким отвлекают от всего другого, я хожу по театрам, концертам и гостям. Уединения я почти не знаю. Дом стал каким-то porto-franco [—] поминутно ходят Генаши, мамаши, братцы и сестрицы, чаи, обеды u.s.w., разговоры; исчезает «мудрое одиночество». Ужасно и то, что наряду с этим исчезновением одиночества не появляется «истинного друга», моей заветной мечты. Одиночество исчезает, дружества нет, и есть только нелепое «porto-franco», а оно-то и есть фермент разложения. Исчезает глубина взгляда и мысли, я как-то ошлифовываюсь и делаюсь плоским; если работаю, то как-то по инерции, а без внутренних толчков; нет сопротивления [—] я учусь по-немецки, готовлюсь к экзамену, читаю и пр[очее], есть сопротивление — и эта «инерционная» деятельность исчезает, я останавливаюсь. А толчков, внутренней работы нет, как нет, нет поворотов, нету силы. И вот в это-то инерционное состояние врывается неустойчивое равновесие, я теряю голову, не знаю, что делать: мечтаю о Берлине, о писании «Фауста», строю замки воздушные et non plus ultra. Передо мною стоит портрет Великого Петра: Боже мой! когда же я-то сделаюсь Петром для самого себя. Я погружаюсь в нирвану: в старину, в искусство, а нужна наука, она единая. Я люблю ее, все остальное сор и мишура перед нею, я молюсь ей, но не вхожу в нее. «Доколь же, доколь». О, явись sancta «vis motricis impressa», помоги inertiae.
Сергей Вавилов, 19 лет
Физик, основатель научной школы физической оптики в СССР, академик и президент АН СССР, общественный деятель и популяризатор науки
Много прокрастинировал
1911
1 марта (16 февраля)
1 марта (16 февраля)
Я сейчас в странном положении самого неустойчивого равновесия, каждую минуту я могу пойти направо, налево, вознестись на небо или провалиться к черту на кулички: я совсем запутался и заблудился; почва, та точка, за которую я держусь руками и ногами, т.е. университет, сейчас находится в каком-то бешеном танце, студенты разбежались, профессора разбегаются. От науки я как-то совсем отстаю, читаю много, но больше беллетристики и в этом роде (старый грех), занятия немецким отвлекают от всего другого, я хожу по театрам, концертам и гостям. Уединения я почти не знаю. Дом стал каким-то porto-franco [—] поминутно ходят Генаши, мамаши, братцы и сестрицы, чаи, обеды u.s.w., разговоры; исчезает «мудрое одиночество». Ужасно и то, что наряду с этим исчезновением одиночества не появляется «истинного друга», моей заветной мечты. Одиночество исчезает, дружества нет, и есть только нелепое «porto-franco», а оно-то и есть фермент разложения. Исчезает глубина взгляда и мысли, я как-то ошлифовываюсь и делаюсь плоским; если работаю, то как-то по инерции, а без внутренних толчков; нет сопротивления [—] я учусь по-немецки, готовлюсь к экзамену, читаю и пр[очее], есть сопротивление — и эта «инерционная» деятельность исчезает, я останавливаюсь. А толчков, внутренней работы нет, как нет, нет поворотов, нету силы. И вот в это-то инерционное состояние врывается неустойчивое равновесие, я теряю голову, не знаю, что делать: мечтаю о Берлине, о писании «Фауста», строю замки воздушные et non plus ultra. Передо мною стоит портрет Великого Петра: Боже мой! когда же я-то сделаюсь Петром для самого себя. Я погружаюсь в нирвану: в старину, в искусство, а нужна наука, она единая. Я люблю ее, все остальное сор и мишура перед нею, я молюсь ей, но не вхожу в нее. «Доколь же, доколь». О, явись sancta «vis motricis impressa», помоги inertiae.
Советский живописец, театральный художник. В момент ведения дневника — ленинградская школьница.
Нина Луговская, 13 лет
5 декабря 1932
Боже мой! За последние дни я, наверно, раз десять успела проклясть школу. Ни минуты свободного времени. Как ни обидно, приходится отступать даже от намеченных мною правил и учить биологию. Ну, думаешь, все, а глянь, завтра география, потом математика. А так хочется писать, читать, играть на рояле, да и нередко — помечтать, и ни минуты свободного времени.
Сегодня я проснулась в восемь часов, надо было учить биологию. На улице еще не рассвело, я лежала в легкой полудремоте, уткнувшись в прохладную подушку, и наслаждалась этими минутами покоя, которые так нестерпимо хотелось продлить, чего нельзя было делать. «А может быть, остаться?» — мелькнула в голове предательская мысль. Она росла. Я перебрала в уме уроки, которые должны были быть, и сонно соображала, что мне делать. Один голос настойчиво говорил, что надо идти, что один день уже имеет значение, а другой хотя и слабо, но так соблазнительно шептал: «Останься останься». И в голове рисовались неясные картины покоя, ничегонеделания целый день или, вернее, занятия своими делами.
Некоторое время я была целиком во власти второго голоса, но разум победил желание. Я встала и засела за учебу, но что-то все утро говорило мне, что опроса не будет, и хотя я учила, но как-то спокойно, не волнуясь и не торопясь.
В школе меня также не покидало спокойствие, хотя девочки и твердили, что опрос будет, но я как-то не верила в это и была совершенно спокойна и уверена, что со мной ничего не случится. Предчувствие оправдалось, и я в душе ликовала. Да, что-то случилось с Левкой, он стал такой хулиган, что даже мне, смотрящей на его выходки сквозь розовое покрывало личного расположения, становилось неприятно. Я как-то не смогла привыкнуть к тому, чтобы видеть его в куче хулиганов, не могла равнодушно смотреть, с каким дерзким и нахальным видом обращается он с учителями. Немного огорчало и обижало, что мой кумир начинал падать с той высоты, на которую его поставило мое воображение и благопристойный внешний вид.
Сегодня я проснулась в восемь часов, надо было учить биологию. На улице еще не рассвело, я лежала в легкой полудремоте, уткнувшись в прохладную подушку, и наслаждалась этими минутами покоя, которые так нестерпимо хотелось продлить, чего нельзя было делать. «А может быть, остаться?» — мелькнула в голове предательская мысль. Она росла. Я перебрала в уме уроки, которые должны были быть, и сонно соображала, что мне делать. Один голос настойчиво говорил, что надо идти, что один день уже имеет значение, а другой хотя и слабо, но так соблазнительно шептал: «Останься останься». И в голове рисовались неясные картины покоя, ничегонеделания целый день или, вернее, занятия своими делами.
Некоторое время я была целиком во власти второго голоса, но разум победил желание. Я встала и засела за учебу, но что-то все утро говорило мне, что опроса не будет, и хотя я учила, но как-то спокойно, не волнуясь и не торопясь.
В школе меня также не покидало спокойствие, хотя девочки и твердили, что опрос будет, но я как-то не верила в это и была совершенно спокойна и уверена, что со мной ничего не случится. Предчувствие оправдалось, и я в душе ликовала. Да, что-то случилось с Левкой, он стал такой хулиган, что даже мне, смотрящей на его выходки сквозь розовое покрывало личного расположения, становилось неприятно. Я как-то не смогла привыкнуть к тому, чтобы видеть его в куче хулиганов, не могла равнодушно смотреть, с каким дерзким и нахальным видом обращается он с учителями. Немного огорчало и обижало, что мой кумир начинал падать с той высоты, на которую его поставило мое воображение и благопристойный внешний вид.
Нина Луговская, 13 лет
Советский живописец, театральный художник. В момент ведения дневника — ленинградская школьница.
Пыталась проспать
1932
5 декабря
5 декабря
Боже мой! За последние дни я, наверно, раз десять успела проклясть школу. Ни минуты свободного времени. Как ни обидно, приходится отступать даже от намеченных мною правил и учить биологию. Ну, думаешь, все, а глянь, завтра география, потом математика. А так хочется писать, читать, играть на рояле, да и нередко — помечтать, и ни минуты свободного времени.
Сегодня я проснулась в восемь часов, надо было учить биологию. На улице еще не рассвело, я лежала в легкой полудремоте, уткнувшись в прохладную подушку, и наслаждалась этими минутами покоя, которые так нестерпимо хотелось продлить, чего нельзя было делать. «А может быть, остаться?» — мелькнула в голове предательская мысль. Она росла. Я перебрала в уме уроки, которые должны были быть, и сонно соображала, что мне делать. Один голос настойчиво говорил, что надо идти, что один день уже имеет значение, а другой хотя и слабо, но так соблазнительно шептал: «Останься останься». И в голове рисовались неясные картины покоя, ничегонеделания целый день или, вернее, занятия своими делами.
Некоторое время я была целиком во власти второго голоса, но разум победил желание. Я встала и засела за учебу, но что-то все утро говорило мне, что опроса не будет, и хотя я учила, но как-то спокойно, не волнуясь и не торопясь.
В школе меня также не покидало спокойствие, хотя девочки и твердили, что опрос будет, но я как-то не верила в это и была совершенно спокойна и уверена, что со мной ничего не случится. Предчувствие оправдалось, и я в душе ликовала. Да, что-то случилось с Левкой, он стал такой хулиган, что даже мне, смотрящей на его выходки сквозь розовое покрывало личного расположения, становилось неприятно. Я как-то не смогла привыкнуть к тому, чтобы видеть его в куче хулиганов, не могла равнодушно смотреть, с каким дерзким и нахальным видом обращается он с учителями. Немного огорчало и обижало, что мой кумир начинал падать с той высоты, на которую его поставило мое воображение и благопристойный внешний вид.
Сегодня я проснулась в восемь часов, надо было учить биологию. На улице еще не рассвело, я лежала в легкой полудремоте, уткнувшись в прохладную подушку, и наслаждалась этими минутами покоя, которые так нестерпимо хотелось продлить, чего нельзя было делать. «А может быть, остаться?» — мелькнула в голове предательская мысль. Она росла. Я перебрала в уме уроки, которые должны были быть, и сонно соображала, что мне делать. Один голос настойчиво говорил, что надо идти, что один день уже имеет значение, а другой хотя и слабо, но так соблазнительно шептал: «Останься останься». И в голове рисовались неясные картины покоя, ничегонеделания целый день или, вернее, занятия своими делами.
Некоторое время я была целиком во власти второго голоса, но разум победил желание. Я встала и засела за учебу, но что-то все утро говорило мне, что опроса не будет, и хотя я учила, но как-то спокойно, не волнуясь и не торопясь.
В школе меня также не покидало спокойствие, хотя девочки и твердили, что опрос будет, но я как-то не верила в это и была совершенно спокойна и уверена, что со мной ничего не случится. Предчувствие оправдалось, и я в душе ликовала. Да, что-то случилось с Левкой, он стал такой хулиган, что даже мне, смотрящей на его выходки сквозь розовое покрывало личного расположения, становилось неприятно. Я как-то не смогла привыкнуть к тому, чтобы видеть его в куче хулиганов, не могла равнодушно смотреть, с каким дерзким и нахальным видом обращается он с учителями. Немного огорчало и обижало, что мой кумир начинал падать с той высоты, на которую его поставило мое воображение и благопристойный внешний вид.
Московский школьник (выпуск 1941 год). Позже — участник войны, младший лейтенант, командир взвода минометчиков, адъютант батальона. Погиб в боях за Северный Кавказ на подступах к Туапсе.
Николай Большунов, 16 лет
1939 год
Сильна у меня фантазия насчет балконов и отдельных квартир, ничего не скажешь. Не зря я люблю утопистов, мечтателей! Думаю все же, что со временем мои фантазии осуществятся. А пока наша социалистическая страна должна еще больше развивать во всех сферах общее, государственное хозяйство, не надо думать о себе, это главное на данном этапе. А потом очередь дойдет и до нас, граждан.
Ладно! Мне еще и семнадцати нет, все впереди. Помечтал, и на сегодня хватит. Надо спускаться с облаков высоких на грешную нашу землю надо уроки учить, браться за физику. Лидия Николаевна шутить не любит!
Уроки учить несложно, даже приятно, смотря какой предмет, какая тема. Правда, я частенько на Лермонтова отвлекаюсь. Но без Лермонтова куда же!
Вечерами сестры, Клава и Тоня, ведут себя тихо, лишь перышками, сидя рядом со мной, по тетрадкам поскрипывают. Иногда я и один сижу за письменным столом, а они тогда за обеденным. Днем тоже можно позаниматься, сразу после школы, но после обеда никто не мешает. Только самая младшая, Нюрочка, несмышленыш, все лезет к старшему брату, мешает и мешает, играет и играет. Она все шалит, как мальчишка — сорванец. То с кошками носится по коридору, то с кем-то подерется во дворе. Я ее люблю, и маманя ее очень любит, ей всего семь лет... «Всего»? Да на будущий год и ей впрягаться в учебу! [...]
Ладно! Мне еще и семнадцати нет, все впереди. Помечтал, и на сегодня хватит. Надо спускаться с облаков высоких на грешную нашу землю надо уроки учить, браться за физику. Лидия Николаевна шутить не любит!
Уроки учить несложно, даже приятно, смотря какой предмет, какая тема. Правда, я частенько на Лермонтова отвлекаюсь. Но без Лермонтова куда же!
Вечерами сестры, Клава и Тоня, ведут себя тихо, лишь перышками, сидя рядом со мной, по тетрадкам поскрипывают. Иногда я и один сижу за письменным столом, а они тогда за обеденным. Днем тоже можно позаниматься, сразу после школы, но после обеда никто не мешает. Только самая младшая, Нюрочка, несмышленыш, все лезет к старшему брату, мешает и мешает, играет и играет. Она все шалит, как мальчишка — сорванец. То с кошками носится по коридору, то с кем-то подерется во дворе. Я ее люблю, и маманя ее очень любит, ей всего семь лет... «Всего»? Да на будущий год и ей впрягаться в учебу! [...]
Николай Большунов, 16 лет
Московский школьник (выпуск 1941 г.). Позже — участник войны, младший лейтенант, командир взвода минометчиков, адъютант батальона. Погиб в боях за Северный Кавказ на подступах к Туапсе.
Влюбился
1939
Сильна у меня фантазия насчет балконов и отдельных квартир, ничего не скажешь. Не зря я люблю утопистов, мечтателей! Думаю все же, что со временем мои фантазии осуществятся. А пока наша социалистическая страна должна еще больше развивать во всех сферах общее, государственное хозяйство, не надо думать о себе, это главное на данном этапе. А потом очередь дойдет и до нас, граждан.
Ладно! Мне еще и семнадцати нет, все впереди. Помечтал, и на сегодня хватит. Надо спускаться с облаков высоких на грешную нашу землю надо уроки учить, браться за физику. Лидия Николаевна шутить не любит!
Уроки учить несложно, даже приятно, смотря какой предмет, какая тема. Правда, я частенько на Лермонтова отвлекаюсь. Но без Лермонтова куда же!
Вечерами сестры, Клава и Тоня, ведут себя тихо, лишь перышками, сидя рядом со мной, по тетрадкам поскрипывают. Иногда я и один сижу за письменным столом, а они тогда за обеденным. Днем тоже можно позаниматься, сразу после школы, но после обеда никто не мешает. Только самая младшая, Нюрочка, несмышленыш, все лезет к старшему брату, мешает и мешает, играет и играет. Она все шалит, как мальчишка — сорванец. То с кошками носится по коридору, то с кем-то подерется во дворе. Я ее люблю, и маманя ее очень любит, ей всего семь лет... «Всего»? Да на будущий год и ей впрягаться в учебу! [...]
Ладно! Мне еще и семнадцати нет, все впереди. Помечтал, и на сегодня хватит. Надо спускаться с облаков высоких на грешную нашу землю надо уроки учить, браться за физику. Лидия Николаевна шутить не любит!
Уроки учить несложно, даже приятно, смотря какой предмет, какая тема. Правда, я частенько на Лермонтова отвлекаюсь. Но без Лермонтова куда же!
Вечерами сестры, Клава и Тоня, ведут себя тихо, лишь перышками, сидя рядом со мной, по тетрадкам поскрипывают. Иногда я и один сижу за письменным столом, а они тогда за обеденным. Днем тоже можно позаниматься, сразу после школы, но после обеда никто не мешает. Только самая младшая, Нюрочка, несмышленыш, все лезет к старшему брату, мешает и мешает, играет и играет. Она все шалит, как мальчишка — сорванец. То с кошками носится по коридору, то с кем-то подерется во дворе. Я ее люблю, и маманя ее очень любит, ей всего семь лет... «Всего»? Да на будущий год и ей впрягаться в учебу! [...]
«Около трех лет назад я только и бредил, что об университете, и еще в начале нынешнего года думал не оставить его иначе, как с званием кандидата, а, может быть, и магистра, а теперь бегу из него без оглядки простым недоучившимся студентом, бегу, не зная сам куда»
Так вот...
Вчера была третье сентября [ну когда я только с этим третьим сентября разделаюсь!]. Прозвенел звонок со второго урока, и мы все вышли из класса в коридор на большую перемену. Из соседнего из седьмого «В» тоже вышли подростки, на два года моложе нас, А меня так даже на три. Я старше своих одноклассников: появился на свет в декабре и поэтому пошел в школу на год позже других. Да еще вот школа от Труняевки была далеко, родители боялись отпускать мальца одного, я и стал учиться лишь на десятом году. Я вообще и самый старший, да и самый высокий в классе [только вот еще Юра Трусов такой же длинный]. И фамилия у меня соответствующая. Поэтому ребята зовут меня то Коля, то Большунов, но чаще всего большой, по росту и по фамилии. Обижаться не собираюсь: у нас почти все с прозвищами, даже учитель по математике.
Так вот... Я, что же, просто-напросто боюсь перейти ко вчерашнему, особенному происшествию? Так получается. И все же!
Вышли мы, значит, из своего класса, а семиклашки из своего, и вдруг до моего слуха долетают слова: «Смотри, какой хорошенький мальчик, девятиклассник! Вот он, в зеленой курточке и в очках! Какое интеллигентное лицо!» Это семиклассницы о Юшке Розентале высказались, он в очках и в зеленой куртке.
Я было усмехнулся: мама моя родная! Девчонкам, наверное, лет по четырнадцати будет, из седьмого-то класса, а они о семнадцатилетних парнях толкуют! Ну и ну! Взглянул, а там, недалеко от нас с Юшкой, две девочки стоят. Одна маленького росточка, в синем школьном халатике [это она сказала по Юшку], а другая, рядом с ней, на полголовы повыше, в пионерской форме белая блуза, темная юбка и красный галстук. И косы на спине у нее лежат, длинные, темные косы. Она все молчала-молчала и вдруг, тихо так, произнесла: «А этот мальчик, в серой гимнастерке, он куда лучше! Я хотела сказать: куда красивее...»
И тут девочка прямо на меня взглянула. Робко, серьезно так посмотрела и тотчас же опустила свои ресницы. Но ее мимолетный взгляд успел прошить меня насквозь, он вспыхнул нежданно-негаданно, будто молния в солнечную погоду, в ясный день!
И со мной случилось что-то удивительное. Я почувствовал какую-то неведомую радость, особую, невозможную, новую для меня.
Тут прозвенел звонок, и мы двинулись в наши классы, кому в какой. Сел я за свою парту и не сразу понял, что меня Конопасевич, наш математик, вызывает к доске так я задумался.
Глупости какие! Вот глупости!
Вчера была третье сентября [ну когда я только с этим третьим сентября разделаюсь!]. Прозвенел звонок со второго урока, и мы все вышли из класса в коридор на большую перемену. Из соседнего из седьмого «В» тоже вышли подростки, на два года моложе нас, А меня так даже на три. Я старше своих одноклассников: появился на свет в декабре и поэтому пошел в школу на год позже других. Да еще вот школа от Труняевки была далеко, родители боялись отпускать мальца одного, я и стал учиться лишь на десятом году. Я вообще и самый старший, да и самый высокий в классе [только вот еще Юра Трусов такой же длинный]. И фамилия у меня соответствующая. Поэтому ребята зовут меня то Коля, то Большунов, но чаще всего большой, по росту и по фамилии. Обижаться не собираюсь: у нас почти все с прозвищами, даже учитель по математике.
Так вот... Я, что же, просто-напросто боюсь перейти ко вчерашнему, особенному происшествию? Так получается. И все же!
Вышли мы, значит, из своего класса, а семиклашки из своего, и вдруг до моего слуха долетают слова: «Смотри, какой хорошенький мальчик, девятиклассник! Вот он, в зеленой курточке и в очках! Какое интеллигентное лицо!» Это семиклассницы о Юшке Розентале высказались, он в очках и в зеленой куртке.
Я было усмехнулся: мама моя родная! Девчонкам, наверное, лет по четырнадцати будет, из седьмого-то класса, а они о семнадцатилетних парнях толкуют! Ну и ну! Взглянул, а там, недалеко от нас с Юшкой, две девочки стоят. Одна маленького росточка, в синем школьном халатике [это она сказала по Юшку], а другая, рядом с ней, на полголовы повыше, в пионерской форме белая блуза, темная юбка и красный галстук. И косы на спине у нее лежат, длинные, темные косы. Она все молчала-молчала и вдруг, тихо так, произнесла: «А этот мальчик, в серой гимнастерке, он куда лучше! Я хотела сказать: куда красивее...»
И тут девочка прямо на меня взглянула. Робко, серьезно так посмотрела и тотчас же опустила свои ресницы. Но ее мимолетный взгляд успел прошить меня насквозь, он вспыхнул нежданно-негаданно, будто молния в солнечную погоду, в ясный день!
И со мной случилось что-то удивительное. Я почувствовал какую-то неведомую радость, особую, невозможную, новую для меня.
Тут прозвенел звонок, и мы двинулись в наши классы, кому в какой. Сел я за свою парту и не сразу понял, что меня Конопасевич, наш математик, вызывает к доске так я задумался.
Глупости какие! Вот глупости!
Девчушка в пионерской форме совсем еще малышка. Да и что такое особенное она произнесла? Что один парень показался ей лучше другого? Ну и что же? Мало ли что может девочке ни с того ни с сего показаться?
Странно, что не только математика, но и все остальные уроки для меня на этот раз прошли, как в тумане… Так можно не только «посредственно», но и «плохо» схватить... Эти размышления надо оставить, они только затуманивают мозги, отвлекают от занятий. Что за причуды такие! Необходимо быть серьезнее!
Однако, когда уже дома, выполнив все задания по предметам на завтрашний день, я улегся на свой скрипучий диван, то снова вспомнил о ней, о девчушке из седьмого «В». И смог представить ее себе, как наяву. Она среднего роста, у нес претолстые косы, уж такие роскошные косы. Две, до пояса, даже завиваются в трубочки на концах. И вообще волосы надо лбом и на висках тоже кудрявые, волнистые. Лицо? Лицо... Лицо белое, очень белое, с румянцем. И вся она самая настоящая красавица — куколка.
Или еще точнее. Как-то в Клину, в парикмахерской, лежал на подоконнике старинный, весь потрепанный журнал «Нива». Я листал его, пока ждал своей очереди. Там, на обложке, был нарисован ангел — вылитая эта малышка. Только у ангела светлые волосы, а у нее совсем темные. Нет, не то, чтоб уж совсем, но темные, даже темнее моих. Носик прехорошенький, а рот чуть больше, чем у ангела из «Нивы». Ей и нельзя, чтобы был меньше, иначе она будет не девочка, а вовсе куколка. И вообще таких красивых я в жизни своей не видел…
Она меня считает красивым! Как это замечательно! И как радостно! Интересно, почему она так решила? [...]
Странно, что не только математика, но и все остальные уроки для меня на этот раз прошли, как в тумане… Так можно не только «посредственно», но и «плохо» схватить... Эти размышления надо оставить, они только затуманивают мозги, отвлекают от занятий. Что за причуды такие! Необходимо быть серьезнее!
Однако, когда уже дома, выполнив все задания по предметам на завтрашний день, я улегся на свой скрипучий диван, то снова вспомнил о ней, о девчушке из седьмого «В». И смог представить ее себе, как наяву. Она среднего роста, у нес претолстые косы, уж такие роскошные косы. Две, до пояса, даже завиваются в трубочки на концах. И вообще волосы надо лбом и на висках тоже кудрявые, волнистые. Лицо? Лицо... Лицо белое, очень белое, с румянцем. И вся она самая настоящая красавица — куколка.
Или еще точнее. Как-то в Клину, в парикмахерской, лежал на подоконнике старинный, весь потрепанный журнал «Нива». Я листал его, пока ждал своей очереди. Там, на обложке, был нарисован ангел — вылитая эта малышка. Только у ангела светлые волосы, а у нее совсем темные. Нет, не то, чтоб уж совсем, но темные, даже темнее моих. Носик прехорошенький, а рот чуть больше, чем у ангела из «Нивы». Ей и нельзя, чтобы был меньше, иначе она будет не девочка, а вовсе куколка. И вообще таких красивых я в жизни своей не видел…
Она меня считает красивым! Как это замечательно! И как радостно! Интересно, почему она так решила? [...]
Подросток, житель села Бурцево, пропал без вести во время немецкой оккупации.
Виктор Суровягин, 16 лет
2 декабря 1940
Еще вчерась напал небольшой снег и подморозило, сегодня же снег идет почти весь день. В субботу нам объявили что с понедельника переходим в новую школу, даже не верилось что перейдем потому что вот уже три недели, как обещают со дня на день перейти. Сегодня встал рано в 6 часов, собрался, даже не успел поесть как уже ребята зашли. Правдо пришли очень рано и в школу не пускали, но я прошел и занял себе парту около окна.
Школа выглядит внешне нечего хорошо; а внутри неважно, архетектура плохая, полы корявые, плохо струганные, некрашенные, стены выкрашены никуда негодно, перилла плохие, в классах сыро и холодно. Во всей школе нет чернил, парты некрашенные, доски еще не высохли, а столов и стульев для учителей совсем нет. До занятий в коридоре нижнего этажа собрались ученики всех классов и директор немного сказал об отношении к учебе и дисциплине в новой школе. Имменно об отличной учебе, но все это не сходится с делами, в таких условиях в каких народится школа учится на отлично нельзя в такой школе происходит только разложение настроений учеников а не культурное воспитание.
А у меня лично такое настроении что учится совсем неохота.
Заниматся начинаем с 9 ч[асов] 30 м[инут] и кончаем в 2 ч[аса] 40 м[инут] так что весь день проходит в школе и дома уроки учить некогда.
Во вторник 26 ноября с утра пошел в Пуршево получать паспорт. Я попросил и меня пропустили вне очереди. Карточки приняли но в метриках у меня подправлена фамилия, но я сказал что это ошибся секретарь и их приняли.
Когда получил паспорт то там же отдал на прописку. Пришел домой уже 12 час[ов] и уроки не учил. [...]
Спешу коньчить писать так как надо учить уроки.
Школа выглядит внешне нечего хорошо; а внутри неважно, архетектура плохая, полы корявые, плохо струганные, некрашенные, стены выкрашены никуда негодно, перилла плохие, в классах сыро и холодно. Во всей школе нет чернил, парты некрашенные, доски еще не высохли, а столов и стульев для учителей совсем нет. До занятий в коридоре нижнего этажа собрались ученики всех классов и директор немного сказал об отношении к учебе и дисциплине в новой школе. Имменно об отличной учебе, но все это не сходится с делами, в таких условиях в каких народится школа учится на отлично нельзя в такой школе происходит только разложение настроений учеников а не культурное воспитание.
А у меня лично такое настроении что учится совсем неохота.
Заниматся начинаем с 9 ч[асов] 30 м[инут] и кончаем в 2 ч[аса] 40 м[инут] так что весь день проходит в школе и дома уроки учить некогда.
Во вторник 26 ноября с утра пошел в Пуршево получать паспорт. Я попросил и меня пропустили вне очереди. Карточки приняли но в метриках у меня подправлена фамилия, но я сказал что это ошибся секретарь и их приняли.
Когда получил паспорт то там же отдал на прописку. Пришел домой уже 12 час[ов] и уроки не учил. [...]
Спешу коньчить писать так как надо учить уроки.
Виктор Суровягин, 16 лет
Подросток, житель села Бурцево, пропал без вести во время немецкой оккупации.
Сетовал на плохие условия для учебы
1940
2 декабря
2 декабря
Еще вчерась напал небольшой снег и подморозило, сегодня же снег идет почти весь день. В субботу нам объявили что с понедельника переходим в новую школу, даже не верилось что перейдем потому что вот уже три недели, как обещают со дня на день перейти. Сегодня встал рано в 6 часов, собрался, даже не успел поесть как уже ребята зашли. Правдо пришли очень рано и в школу не пускали, но я прошел и занял себе парту около окна.
Школа выглядит внешне нечего хорошо; а внутри неважно, архетектура плохая, полы корявые, плохо струганные, некрашенные, стены выкрашены никуда негодно, перилла плохие, в классах сыро и холодно. Во всей школе нет чернил, парты некрашенные, доски еще не высохли, а столов и стульев для учителей совсем нет. До занятий в коридоре нижнего этажа собрались ученики всех классов и директор немного сказал об отношении к учебе и дисциплине в новой школе. Имменно об отличной учебе, но все это не сходится с делами, в таких условиях в каких народится школа учится на отлично нельзя в такой школе происходит только разложение настроений учеников а не культурное воспитание.
А у меня лично такое настроении что учится совсем неохота.
Заниматся начинаем с 9 ч[асов] 30 м[инут] и кончаем в 2 ч[аса] 40 м[инут] так что весь день проходит в школе и дома уроки учить некогда.
Во вторник 26 ноября с утра пошел в Пуршево получать паспорт. Я попросил и меня пропустили вне очереди. Карточки приняли но в метриках у меня подправлена фамилия, но я сказал что это ошибся секретарь и их приняли.
Когда получил паспорт то там же отдал на прописку. Пришел домой уже 12 час[ов] и уроки не учил. [...]
Спешу коньчить писать так как надо учить уроки.
Школа выглядит внешне нечего хорошо; а внутри неважно, архетектура плохая, полы корявые, плохо струганные, некрашенные, стены выкрашены никуда негодно, перилла плохие, в классах сыро и холодно. Во всей школе нет чернил, парты некрашенные, доски еще не высохли, а столов и стульев для учителей совсем нет. До занятий в коридоре нижнего этажа собрались ученики всех классов и директор немного сказал об отношении к учебе и дисциплине в новой школе. Имменно об отличной учебе, но все это не сходится с делами, в таких условиях в каких народится школа учится на отлично нельзя в такой школе происходит только разложение настроений учеников а не культурное воспитание.
А у меня лично такое настроении что учится совсем неохота.
Заниматся начинаем с 9 ч[асов] 30 м[инут] и кончаем в 2 ч[аса] 40 м[инут] так что весь день проходит в школе и дома уроки учить некогда.
Во вторник 26 ноября с утра пошел в Пуршево получать паспорт. Я попросил и меня пропустили вне очереди. Карточки приняли но в метриках у меня подправлена фамилия, но я сказал что это ошибся секретарь и их приняли.
Когда получил паспорт то там же отдал на прописку. Пришел домой уже 12 час[ов] и уроки не учил. [...]
Спешу коньчить писать так как надо учить уроки.
Писатель, журналист
Владимир Чивилихин, 21 год
5 мая 1949
30-го числа днем — уехал в Москву... На демонстрации не был. Посмотрел только, как тысячи людей шли на площадь. На следующий день поехал к моему двоюродному брату П. Морозову. Он — добился многого...
Меня продолжал мучить вопрос: «Куда учиться?» Они в университет не советуют. Советуют в технический вуз. 3-го числа купил (с трудом нашел) пару линеек логарифмических, заехал в управление, в МЭМИИТ. Потолковал со студентами об их житье-бытье. Неважно, но жить можно. И я почти решился поступать в МЭМИИТ.
Итак, буду продолжать свое техническое образование, хотя душа не лежит.
Я рассуждаю так: для того, чтобы стать писателем, надо очень быть о себе высокого мнения в эти годы. Такую мечту я не покидаю. Она умрет вместе со мной. И в гуманитарное учебное заведение я мечтаю попасть только потому, что там дается развитие таким общим наукам, как история, география, политэкономия и пр.
Юристом стать — тоже можно, только с условием — творческой работы на литературном поприще. Педагогом — не прельщает.
Поэтому удобнее всего закончить железнодорожный вуз. Какие к этому шансы? 1. Перспектив роста на моей теперешней работе — я не вижу. 2. Стипендия в МЭМИИТе на 2-м курсе в 2,5 раза больше, чем в университете. 3. Мать принципиально не возражала никогда — (конечно, помощи от нее я ждать не буду). 4. В моем распоряжении еще 3 м-ца до экзаменов. 5. С отпускными я смогу прожить 1-й курс сносно. 6. Не исключена возможность подработать в Москве во время учебы. 7. Все учебники, для подготовки ко вступительным экзаменам, у меня собственные. 8. Все-таки постираться я смогу у какой-нибудь из двоюродных сестер, братьев, дядек. 9. Страстное желание учиться, учиться. 10. 5 лет в Москве — что-то дают человеку.
Итак с сегодняшнего дня — начинаю учить.
Меня продолжал мучить вопрос: «Куда учиться?» Они в университет не советуют. Советуют в технический вуз. 3-го числа купил (с трудом нашел) пару линеек логарифмических, заехал в управление, в МЭМИИТ. Потолковал со студентами об их житье-бытье. Неважно, но жить можно. И я почти решился поступать в МЭМИИТ.
Итак, буду продолжать свое техническое образование, хотя душа не лежит.
Я рассуждаю так: для того, чтобы стать писателем, надо очень быть о себе высокого мнения в эти годы. Такую мечту я не покидаю. Она умрет вместе со мной. И в гуманитарное учебное заведение я мечтаю попасть только потому, что там дается развитие таким общим наукам, как история, география, политэкономия и пр.
Юристом стать — тоже можно, только с условием — творческой работы на литературном поприще. Педагогом — не прельщает.
Поэтому удобнее всего закончить железнодорожный вуз. Какие к этому шансы? 1. Перспектив роста на моей теперешней работе — я не вижу. 2. Стипендия в МЭМИИТе на 2-м курсе в 2,5 раза больше, чем в университете. 3. Мать принципиально не возражала никогда — (конечно, помощи от нее я ждать не буду). 4. В моем распоряжении еще 3 м-ца до экзаменов. 5. С отпускными я смогу прожить 1-й курс сносно. 6. Не исключена возможность подработать в Москве во время учебы. 7. Все учебники, для подготовки ко вступительным экзаменам, у меня собственные. 8. Все-таки постираться я смогу у какой-нибудь из двоюродных сестер, братьев, дядек. 9. Страстное желание учиться, учиться. 10. 5 лет в Москве — что-то дают человеку.
Итак с сегодняшнего дня — начинаю учить.
1949
5 мая
5 мая
30-го числа днем — уехал в Москву... На демонстрации не был. Посмотрел только, как тысячи людей шли на площадь. На следующий день поехал к моему двоюродному брату П. Морозову. Он — добился многого...
Меня продолжал мучить вопрос: «Куда учиться?» Они в университет не советуют. Советуют в технический вуз. 3-го числа купил (с трудом нашел) пару линеек логарифмических, заехал в управление, в МЭМИИТ. Потолковал со студентами об их житье-бытье. Неважно, но жить можно. И я почти решился поступать в МЭМИИТ.
Итак, буду продолжать свое техническое образование, хотя душа не лежит.
Я рассуждаю так: для того, чтобы стать писателем, надо очень быть о себе высокого мнения в эти годы. Такую мечту я не покидаю. Она умрет вместе со мной. И в гуманитарное учебное заведение я мечтаю попасть только потому, что там дается развитие таким общим наукам, как история, география, политэкономия и пр.
Юристом стать — тоже можно, только с условием — творческой работы на литературном поприще. Педагогом — не прельщает.
Поэтому удобнее всего закончить железнодорожный вуз. Какие к этому шансы? 1. Перспектив роста на моей теперешней работе — я не вижу. 2. Стипендия в МЭМИИТе на 2-м курсе в 2,5 раза больше, чем в университете. 3. Мать принципиально не возражала никогда — (конечно, помощи от нее я ждать не буду). 4. В моем распоряжении еще 3 м-ца до экзаменов. 5. С отпускными я смогу прожить 1-й курс сносно. 6. Не исключена возможность подработать в Москве во время учебы. 7. Все учебники, для подготовки ко вступительным экзаменам, у меня собственные. 8. Все-таки постираться я смогу у какой-нибудь из двоюродных сестер, братьев, дядек. 9. Страстное желание учиться, учиться. 10. 5 лет в Москве — что-то дают человеку.
Итак с сегодняшнего дня — начинаю учить.
Меня продолжал мучить вопрос: «Куда учиться?» Они в университет не советуют. Советуют в технический вуз. 3-го числа купил (с трудом нашел) пару линеек логарифмических, заехал в управление, в МЭМИИТ. Потолковал со студентами об их житье-бытье. Неважно, но жить можно. И я почти решился поступать в МЭМИИТ.
Итак, буду продолжать свое техническое образование, хотя душа не лежит.
Я рассуждаю так: для того, чтобы стать писателем, надо очень быть о себе высокого мнения в эти годы. Такую мечту я не покидаю. Она умрет вместе со мной. И в гуманитарное учебное заведение я мечтаю попасть только потому, что там дается развитие таким общим наукам, как история, география, политэкономия и пр.
Юристом стать — тоже можно, только с условием — творческой работы на литературном поприще. Педагогом — не прельщает.
Поэтому удобнее всего закончить железнодорожный вуз. Какие к этому шансы? 1. Перспектив роста на моей теперешней работе — я не вижу. 2. Стипендия в МЭМИИТе на 2-м курсе в 2,5 раза больше, чем в университете. 3. Мать принципиально не возражала никогда — (конечно, помощи от нее я ждать не буду). 4. В моем распоряжении еще 3 м-ца до экзаменов. 5. С отпускными я смогу прожить 1-й курс сносно. 6. Не исключена возможность подработать в Москве во время учебы. 7. Все учебники, для подготовки ко вступительным экзаменам, у меня собственные. 8. Все-таки постираться я смогу у какой-нибудь из двоюродных сестер, братьев, дядек. 9. Страстное желание учиться, учиться. 10. 5 лет в Москве — что-то дают человеку.
Итак с сегодняшнего дня — начинаю учить.
Источники фотографий:
Прожито, Booksite, Wikimedia Commons (1, 2, 3), История России в фотографиях:
1. IV группа школы - семилетки. Автор неизвестен. 1930 год. МАММ / МДФ
2. После уроков. Автор: Сергей Васин. 1940 год. МАММ / МДФ
3. Урок физкультуры в начальной школе №2 г. Мурома. Автор: Василий Улитин. 1936 год. Муромский историко-художественный музей
4. Ученики образцовой школы им. Урицкого. Автор: Эммануил Евзерихин. 1930-е годы. МАММ / МДФ
5. Кружок физики в 114-й школе. Автор: Сергей Васин. Конец 1940-х годов. МАММ / МДФ
6. Столовая в школе-интернате в Пушкине. Автор: Всеволод Тарасевич. 1956 год. МАММ / МДФ
Прожито, Booksite, Wikimedia Commons (1, 2, 3), История России в фотографиях:
1. IV группа школы - семилетки. Автор неизвестен. 1930 год. МАММ / МДФ
2. После уроков. Автор: Сергей Васин. 1940 год. МАММ / МДФ
3. Урок физкультуры в начальной школе №2 г. Мурома. Автор: Василий Улитин. 1936 год. Муромский историко-художественный музей
4. Ученики образцовой школы им. Урицкого. Автор: Эммануил Евзерихин. 1930-е годы. МАММ / МДФ
5. Кружок физики в 114-й школе. Автор: Сергей Васин. Конец 1940-х годов. МАММ / МДФ
6. Столовая в школе-интернате в Пушкине. Автор: Всеволод Тарасевич. 1956 год. МАММ / МДФ
© 2009—2018 Теории и практики. Использование материалов сайта «Теории и практики» разрешено только при наличии активной ссылки на источник. Все права на изображения и тексты принадлежат их авторам.
