Историк и культуролог Наталия Лебина в книге «Cоветская повседневность: нормы и аномалии. От военного коммунизма к большому стилю» рассказывает, как менялась политика в вопросах питания и жилья, религиозности и сексуальности, отдыха и работы, а также как в разное время относились к пьянству, самоубийствам, проституции. В первую очередь речь идет об «эпохе сталинского большого стиля», когда на смену демократическим преобразованиям 1920-х годов пришла повседневность тоталитарного типа с жесткой системой запретов.

«Большевики сразу после событий октября 1917 года маркировали азартные игры как социальную патологию, учредив должность комиссара «по борьбе с алкоголизмом и азартом». Однако в период военного коммунизма карты, производство которых было прекращено, преследовались прежде всего как элемент публичной жизни: закрывались официальные игорные клубы, не говоря уже о полулегальных, а любители «перекинуться в картишки» вне дома нередко оказывались в числе уголовных преступников. Бытовые практики нэпа вернули азартные игры в сферу и публичного, и приватного городского досуга — в ноябре 1921 года большевики официально разрешили продажу игральных карт. Прибыль от реализации этого ходового товара использовалась для разнообразных нужд государства. Инициативу не замедлили проявить местные власти. В крупных городах Советской России появились игорные дома и клубы. Средства от их коммерческой деятельности шли в городской бюджет».

К началу 1950-х годов европейские страны уже восстановили фабричное производство после Второй мировой войны, и все покупали одежду в магазинах, а позволить себе портного могли лишь немногие — это было дорого. В Советском Союзе, наоборот, прилично одеться можно было только у частника: фабрики не успевали не только за модой, но и за временами года — проблемы были с одеждой, обувью и даже с нижним бельем. В другой своей книге, «Мужчина и женщина: тело, мода, культура. СССР — оттепель», Наталия Лебина исследует, где в условиях плановой экономики находили модные вещи и как власти на государственном уровне боролись с дефицитом мужских трусов.

«До распространения трикотажа как материала наиболее подходящего для изготовления белья нежелающим носить длинное исподнее приходилось довольствоваться мятыми синими трусами, случайная демонстрация которых у наиболее утонченных представителей мужского населения вызывала чувство стыда. Характерную ситуацию подметил В.П. Аксенов в повести «Коллеги»: «Саша почувствовал тоскливый стыд, увидев себя глазами Даши. Застывший в журавлиной позе, очкастый, тощий верзила в длинных неспортивных трусах. Как назло, сегодня он раздумал надевать голубые волейбольные трусики».

Операции с иностранными деньгами считались в СССР уголовным преступлением, а магазины «Березка», в которых продавались дефицитные импортные товары за валюту и ее заменители, успешно открывались по всему Советскому Союзу. Они были задуманы для иностранцев, но довольно быстро стали популярны среди советских граждан, которые при определенных обстоятельствах могли купить там все — от полиэтиленового пакета до кооперативной квартиры. Книга Анны Ивановой «Магазины «Березка»: парадоксы потребления в позднем СССР» — первое историческое исследование этого феномена.

«Cоветские граждане, имевшие валюту на законных основаниях, например возвратившиеся в СССР загранработники, после 1969 года не имели права пользоваться валютными «Березками» и должны были сдавать наличную валюту во Внешторгбанк, чтобы получить сертификаты/чеки «Внешпосылторга». Однако иногда они все-таки тратили несданную валюту в валютной «Березке». Жена корреспондента советского телевидения, работавшего в Египте, вспоминает это как рискованный опыт: «Я очень любила Amaretto. И мы зашли с ним как-то, вот здесь у нас на Ленинском был магазин валютный. У Коли оставались доллары. Он говорит: «Знаешь что, пошли они все куда угодно! Пусть меня арестуют, в конце концов, я что, эти деньги не заработал?» Мы зашли, я такая трусиха, я, конечно, вся дрожала. Он взял Amaretto, взял еще что-то, мы купили и вышли. Я думаю: сейчас нас арестуют, сейчас нас арестуют! Никто нас не арестовал, но пользовались мы этим нечасто».

В путеводителе «Москва. Архитектура советского модернизма 1955–1991 годов» Анна Броновицкая и Николай Малинин описывают около 100 объектов послесталинской архитектуры, объясняя, чем она интересна и почему ее недооценивают. Зачем в Московский Дворец пионеров водили на экскурсию Жан-Поля Сартра, каким образом Останкинская башня стала самым высоким сооружением в мире, почему крупнейший объект Олимпиады-80 больше прославился благодаря рок-концертам и так далее.

«Чисто советское чудо: самый фрондерский театр страны строит себе новое здание. Это мог МХАТ, но он и не позволял себе дерзить так, как Таганка. Впрочем, это все — «случай Высоцкого»: одной рукой власть его запрещает, другой — клянчит контрамарку на его концерт. Главная звезда театра, он был и главным оружием в его строительстве: давал концерты в нужных местах, чтобы отлили нестандартную ферму для перекрытия зала, чтобы дали 18 вагонов для перевозки глины из Эстонии, чтобы на заводе в Загорске из нее произвели нестандартного размера кирпич. [...] Здание строилось слишком долго. Заложенное в декабре 1973 года, оно открылось 22 апреля 1980-го, а через 4 месяца умер Высоцкий, так ни разу в нем и не сыграв. Еще через 3 года выдавили за границу Любимова. Потом труппа «съела» Анатолия Эфроса, а дождавшись возвращения основателя, отторгла и его, в 1992 году намертво раскололась и обратно так и не возродилась. Прекрасное оригинальное комфортное здание стало самым дорогим надгробием в истории русского театра».

Филолог Илья Кукулин в своей книге «Машины зашумевшего времени» описывает историю русского модернизма через историю монтажа. После изобретения кинематографа, который довольно быстро стал модным видом искусства, приемы монтажа стали использовать в театре, литературе, плакатной графике и много где еще. Героями этой книги стали Дзига Вертов, Александр Солженицын, Эль Лисицкий и другие художники.

«Шкловский хорошо понимал, в каком — единственно допустимом — направлении руководство ВКП(б) определило развиваться искусству. Более простодушный Иеремей Иоффе в 1933 году все еще предполагал, что соцреализм станет новой инкарнацией любимого им художественного авангарда. Свою точку зрения он пересмотрел только в 1937 году, провозгласив, что на место полифонического «энергетического монтажа», свойственного творчеству Эйзенштейна и в целом эстетике 1920-х годов, приходит гомофонический «гуманистический монтаж». В своих эссе первой половины 1920-х Шкловский то и дело жаловался: «И вся моя жизнь из кусков, связанных одними моими привычками…» или «Жизнь течет обрывистыми кусками, принадлежащими разным системам». Вероятно, в начале 1930-х ему тем легче было уговорить себя, что «барочное» искусство не нужно, что фрагментарность и «острый монтаж» ему к тому времени казались изжитыми, пользуясь формалистским языком — автоматизированными приемами».

Литературовед, критик и сценарист Виктор Шкловский был уверен, что писателю нельзя всю жизнь заниматься только литературой, а обязательно нужно иметь другую профессию, иначе ему будет нечего сказать. В первый том собрания его сочинений вошли его автобиографические и теоретические тексты, в том числе малоизвестные, архивные и никогда не переиздававшиеся.

«В организации ВАПП — три тысячи писателей; это очень много. Когда Льву Николаевичу Толстому уже было 56 лет, то он написал жене следующее письмо: «Я сломал себе руку и, пока лежал, почувствовал себя профессиональным писателем». К этому времени уже была написана «Война и мир». Современный писатель старается стать профессионалом с 18 лет, старается не иметь другой профессии, кроме литературы. Это очень неудобно, потому что жить ему при этом нечем; в Москве он живет у знакомых или в доме Герцена, на лестнице; а некоторые в уборной, так человек 6; но даже уборная не может вместить всех желающих, потому что, как сказано, их три тысячи. Это небольшое несчастье, потому что можно было бы построить специальные казармы для писателей, — находим же мы, где разместить допризывников, — но дело в том, что писателям в этих казармах писать будет не о чем».

Юрий Левада был одним из основателей теоретический социологии в СССР. В сборник «Время перемен: Предмет и позиция исследователя» вошли его ранние статьи, научные работы, ставшие классикой, воспоминания, а также публикации последних, уже постсоветских лет, эссе и публицистика.

«Государство для Homo Soveticus'а — не один из ряда исторически сформировавшихся социальных институтов, имеющих свои функции и рамки деятельности, а некий суперинститут, всеобщий, универсальный как по своим функциям, так и по своей сфере деятельности. По сути дела, в облике государства в советском обществе выступает не расчлененный на функциональные компоненты универсальный институт досовременного патерналистского образца, который проникает во все уголки человеческого существования. По своему проекту советское «социалистическое» государство тоталитарно, поскольку оно не должно оставлять человеку никакого независимого пространства. [...] В плане эмоционально воспринимаемой символики, возможно, в силу российско-исторических традиций (то, что Николай Бердяев называл «бабьим характером русского народа») да еще пристрастия режима к оруэллианскому превращению смыслов, система жесточайшего насилия выступала — и, более того, воспринималась! — как выражение «материнской» заботы (образ «матери-Родины», но никак не «отца»; роль последнего исполнялась лидером, вождем)».

«Письма о добром и прекрасном», в которых академик Дмитрий Лихачев размышляет о вечном и дает советы молодым, стали бестселлером еще в 1985 году и были переведены на многие языки. Один из самых известных ученых XX века рассуждает об образовании, работе, жизни и о том, что должно делать человека счастливым.

«Мы вступаем в век, в котором образование, знания, профессиональные навыки будут играть определяющую роль в судьбе человека. Без знаний, кстати сказать, все усложняющихся, просто нельзя будет работать, приносить пользу. Ибо физический труд возьмут на себя машины, роботы. Даже вычисления будут делаться компьютерами, так же как чертежи, расчеты, отчеты, планирование и т. д. Человек будет вносить новые идеи, думать над тем, над чем не сможет думать машина. А для этого все больше нужна будет общая интеллигентность человека, его способность создавать новое и, конечно, нравственная ответственность, которую никак не сможет нести машина. Этика, простая в предшествующие века, бесконечно усложнится в век науки. Это ясно. Значит, на человека ляжет тяжелейшая и сложнейшая задача быть человеком не просто, а человеком науки, человеком, нравственно отвечающим за все, что происходит в век машин и роботов. Общее образование может создать человека будущего, человека творческого, созидателя всего нового и нравственно отвечающего за все, что будет создаваться».

Хотя после революции из России уехали миллионы, самая большая волна эмиграции пришлась все-таки на 1895–1915 годы, отмечает в предисловии к книге «Люди мира. Русское научное зарубежье» ее редактор Дмитрий Баюк. Поэтому он не исключает, что власть большевиков могла быть не причиной, а только следствием вытеснения интеллектуальной элиты из страны. В сборник вошли истории известных на Западе российских ученых и инженеров, которых в России часто пытались забыть: как спасались от «настигающей родины», если государственные границы постоянно менялись, откуда были первые гранты и где появлялись первые российские академические диаспоры.

«Удивляться приходится не тому, как активно советские ученые стали просачиваться в образовавшиеся в железном занавесе бреши, а, скорее, тому, что они вовсе не торопились делать это. Та же рефлексия, что мешала им устремиться из послевоенной Европы в Америку, удерживала их в СССР. Воспользуюсь случаем, чтобы продолжить здесь цитату из письма Степуна Новикову другой, написанной им же и тому же адресату, но полутора годами позже: «…Устроиться в Америке так, чтобы иметь возможность продолжать свою научную работу, мне будет нельзя. […] Я же сейчас нахожусь в творческом запале. Пишу довольно много и собираюсь писать еще больше. […] Конечно, оставаясь здесь, мы рискуем попасть в лапы к большевикам, но совсем без риска жить сейчас нельзя. Оставаясь здесь, я, быть может, все же выиграю свою жизнь, с переездом в Америку я ее оборву, но никак не закончу». На мой взгляд, эти слова, столь понятные любому человеку творческого труда, объясняют, почему многие ученые, имевшие возможность выехать из СССР, не сделали этого, но дождались его крушения и поехали за границу не в эмиграцию, а жить».