это вовсе не шокирующий натурализм, но протоколы работы первого советского акциониста Харитонова с единственным имеющимся у него медиумом — телом, — (точно так же, как были такими протоколами его статьи о жестовой терапии для заикающихся взрослых или написанная во ВГИКе научная работа о пантомиме).
В завершение разговора кажется соблазнительным осуществить небольшую инверсию и задать вопрос: если опыт акционизма помогает нам лучше понять Харитонова, то, в свою очередь, не поможет ли нам опыт Харитонова лучше понять акционизм? И здесь следует сделать одно важное уточнение; ведь знаменитый «домашний арест» в названии харитонов-ского сборника — это вовсе не констатация пережитого экзистенциального опыта пишущего или, например, культурной автаркии, осознанной как стилистический ресурс; «домашний арест» — это, прежде всего, эпистемологическая процедура (предписывающая, в числе прочего, понимать текст сборника как феномен конкретного тела). Но почему бы нам не попытаться применить подобную процедуру в отношении, скажем, московского акционизма девяностых? (Это, разумеется, будет насильственным и извращенным — т. е. удачно соответствующим художественной практике Александра Бренера, Олега Кулика, Олега Мавроматти и других, — жестом.) В результате «домашнего ареста» московский акционизм избавляется от обидных упреков в эпигонстве, но зато становится вынужденным искать собственные основания, изобретать собственную традицию в гораздо более тесных пределах одного города — и что, если одним из таких оснований как раз и окажется опыт Е. Харитонова? Что, если предпринятая им тематизация жизни частного тела под сенью Империи, его новаторская теория пантомимы (высоко оцененная Вяч. Вс. Ивановым), его громкий режиссерский успех в «Очарованном острове», переизлучение, наконец, его идей через студию в ДК «Москворечье» и концерты «Последнего шанса», и были той питательной почвой, на которой неявно возрос московский акционизм? Разве знаменитая акция «Движения Э.Т.И.» на Красной площади («Хуй») не была проявлением чисто харитоновской проблематики тотального слияния тела и текста? Разве критический месседж Бренера и Кулика не сводился в начале девяностых к тому, что голое беззаконное тело так и осталось голым беззаконным телом, несмотря на смену общественной формации? Впрочем, апокрифический исток московского акционизма в творчестве Харитонова нужен нам и по более веской причине: он подталкивает к анализу формальной стороны перформансов, к подробному изучению их телесного языка, к детальному описанию их пластики и хореографии — иными словами, к той проблематике, на которую до сих пор обращали крайне мало внимания, сосредотачиваясь, в основном, на чисто экспрессивной стороне акций. А ведь если вспомнить почти все знаменитые перформансы, созданные новым поколением художников — фаллос, медленно поднимающийся напротив Большого дома в Петербурге, девушек, танцующих на алтаре Храма Христа Спасителя, обнаженное тело, пришпиленное гвоздем к Красной Площади — разве не увидим мы, что в их основе лежит, прежде всего, филигранно продуманная режиссура групп и изощренная пластика отдельных тел? Таким образом, в открываемой Харитоновым перспективе отечественный акционизм новейшего времени оказывается — искусством пантомимы. Ее законы, ее кинематика, ее язык до сих пор были заслонены актуальной политической повесткой; возможно, именно изучение этих вопросов позволит нам радикально иначе взглянуть на российский контемпорари арт.
В данный момент готовится к печати книга А. Конакова «Вторая вненаходимая. Очерки неофициальной литературы СССР», заказать которую, поддержав издание, можно по ссылке.