В конце 80-х годов на фоне перестройки по советским учебникам стало невозможно работать, поэтому работали без учебников — что делать. Я, например, использовал в качестве опорной книгу Николя Верта «История Советского государства». Конечно, это плохо, потому что такие книги рассчитывались не на российского гражданина, а на иностранца. И не на подростка, а на взрослого человека. Это не были, по сути дела, учебники, хотя многим учителям они сильно облегчили жизнь. У каждого учителя есть такая присказка: «Работаю говорящей головой». Пока не было учебников, работали с голоса.

Главное изменение, которое произошло в 90-е годы, — это отказ от традиционной советской концепции обучения истории. Все периоды стали подаваться совершенно по-другому. И кстати, появились новые проблемы, которые раньше не упоминались: например, во многих учебниках была рассмотрена история церкви.

В советское время исходили из принципа «Локомотив истории — классовая борьба» (как у Маркса: «Революции — локомотивы истории»). Соответственно, любое крестьянское восстание рассматривалось как двигатель прогресса, и вообще уделялось внимание, в первую очередь, именно классовой борьбе, потом экономической истории, только после этого истории политической, и совсем мало говорилось об истории повседневности и истории культуры. Я не могу сказать, что в 90-е годы история повседневности сразу приобрела большую популярность, но, во всяком случае, на первый план вышли экономическая и политическая история, затем история культуры. Это главное концептуальное изменение.

Если брать далекие эпохи, например, ни в одном советском учебнике никогда не было темы «Борьба иосифлян и нестяжателей». Теперь она появилась, стала важной. Если говорить о XVIII веке, то совершенно по-другому стали изучаться екатерининские реформы. В советское время писали о немецком засилье во время бироновщины, а историки давно знали, что это миф, не имеющий отношения к действительности. Это также отразилось в учебниках.

Важно то, что в 90-х в школу пришла вариативность учебников. И это было главное организационное достижение, потому что помимо политических и идеологических вещей существуют вещи методико-педагогические. У нас очень большая страна, в ней много разных типов школ, и детям там нужны разные учебники. Более того, иногда нехорошо учить по одним и тем же учебникам разные классы в одной и той же школе. Эта возможность — выбирать учебники — появилась в 90-е годы. Она не была одномоментной, потому что они писались постепенно.

Первыми появились новые учебники именно по XX веку, довольно часто они были сыроваты, писались второпях, но со временем учебная литература совершенствовалась. К сожалению, в наше время, видимо, показалось, что так быть не должно, что учебники должны быть унифицированы, и все это прекратилось, осталось по три учебника на каждую параллель. С моей точки зрения, это большое ухудшение.

Если брать двадцатый век, то тон в учебниках изменился принципиально. В советское время был такой тон пафосного свершения и борьбы с коварным врагом, а теперь тон стал поспокойнее, более разговорный. Кроме того, во многих советских учебниках был удивительный эффект: в них было не так мало текста, но при этом очень мало информации. А (по крайней мере, некоторые) учебники 90-х и начала нулевых годов стали гораздо более насыщенными, более сложными. Иногда, кстати, авторов упрекали в чрезмерной сложности. Например, появился совершенно замечательный учебник Натальи Трухиной по истории Древней Греции, но, к сожалению, он был настолько подробным, что его почти не удалось использовать в обычной школе, он не укладывался в программу. Но в качестве книги для дополнительной работы он был чрезвычайно полезен.

Если говорить о советском периоде, то года до 1987 все наши исторические события полагалось подавать только в плане великих свершений, критическая составляющая была минимальна. Можно было, скажем, упоминать (именно упоминать) о сталинских репрессиях, но нельзя было рассказывать ни об ужасах коллективизации, ни о подлинных проблемах при подготовке индустриализации, ни о противоречиях НЭПа. Я уже не говорю о том, что весь разговор о репрессиях ограничивался только предвоенными годами, а послевоенных не касался. Конечно, изменились и подходы к советской внешней политике.

То, что автор учебников работает исключительно с документами, — это заблуждение, которое необходимо развеять. Автор учебников работает преимущественно с научной и научно-популярной литературой. Общее правило таково: сначала пишутся научные статьи, потом — научные монографии, потом создаются обобщающие и научно-популярные работы, а потом уже на этой основе пишутся учебники. Но конечно, автор может работать с некоторым количеством опубликованных документов, которые ему нужны для текста. В этом, кстати, непреодолимая трудность написания учебника по последним, скажем, 10-15 годам: неважно, нынешним-ненынешним. Нельзя работать автору учебника за целый научно-исследовательский институт.

Когда я учился в школе, то мои одноклассники после того, как заканчивалось изучение Великой Отечественной войны, говорили: «Ну, дальше ничего интересного не будет в истории», потому что дальше идет одно сплошное социалистическое соревнование. Действительно, когда мы изучали послевоенную историю, это было необыкновенно скучно, потому что там ни о чем, кроме свершений в очередных пятилетках и миролюбивой внешней политики, уже не говорилось. Конечно, в 90-е подход к позднесоветскому времени изменился более, чем к какому бы то ни было другому.

Только я под подзнесоветским имею в виду, скажем, брежневские времена, потому что в 90-е годы перестройка еще была так жива, так памятна, она еще не стала историей. Я говорю о застойных временах. Там появилось то, о чем можно говорить: и политическая борьба, и диссидентское движение, и культура — это все было очень перемешано в советское время.

К 1990 году я проработал в школе десять лет, и мне показалось, что я понимаю, как можно написать учебник. И я начал, естественно, с учебника истории Древней Руси. Сначала я писал в стол и думал, что буду писать для себя и для своих учеников, потому что работать по учебнику Бориса Александровича Рыбакова к тому времени стало категорически невозможно. А потом мне довольно случайным образом встретились люди, которые работали в «Миросе» (Московский институт развития образовательных систем). У моей знакомой, которая там работала, спросили: «Не знаешь ли ты кого-нибудь, кто мог бы написать учебник по этому периоду?», она сказала: «Я не знаю, кто мог бы, но я знаю одного, который пишет». Так я встретился с этой командой и стал там работать.

Вообще учебники писали по-разному. Были учителя, были научные работники, которые посчитали, что могут написать учебник для школ. В 1990-е годы исчезла монополия, и оказалось, что можно попробовать свой учебник не только написать, но и издать. Другое дело, что внешний вид этих учебников часто был весьма непригляден, потому что они издавались в одну краску, иногда совсем без иллюстраций. Наш с Андреем Львовичем [Юргановым] первый учебник вообще вышел в мягкой обложке, через год он, конечно, разваливался при пользовании. Но содержательно это были новые учебники.

Ученики изменения в истории воспринимали по-разному, было много споров. Все-таки у каждого ребенка помимо учителей были мама, папа, бабушка, дедушка, соответственно, не всегда взгляды совпадали. Эти споры начались еще в конце 1980-х годов, и они были тем активнее, чем больше было внимания к политике в обществе. Правда, это в основном касалось XX века, никто не спорил о вопросах Древней Руси.