— Как появилась идея ЕГЭ? И довольны ли вы тем, как система работает сегодня? — Идея появилась очень просто. На Всероссийском съезде работников образования в 2000 году обозначились две очевидные темы: первая — это
доступность высшего образования для детей из регионов. Мало того, что им надо было ехать в Москву или Петербург, чтобы сдавать вступительные экзамены, так еще и при каждом вузе были свои репетиторы, свои платные курсы, свои договорные школы. И что было делать ребенку из региона, когда в крупных вузах уже все «схвачено»?
А вторая проблема касалась разрыва между школьным и высшим образованием. Я как математик всегда говорил: «Чтобы измерять что-то, нужен единый измеритель. А если четверка по физике в одной школе — это одна четверка, а в другой — другая, то как вы будете сравнивать, где лучше?» Единый измеритель — это ЕГЭ по всей стране. И сейчас мы можем, например, сравнить, как в 20 школах какого-нибудь областного города учащиеся по одним и тем же заданиям сдают физику, биологию и так далее. Это важно и для родителей, которые могут отвести детей в лучшие школы, к лучшим учителям. Более того, агитируя за ЕГЭ, я говорил родителям: «Ваши дети здесь, на месте, сдадут ЕГЭ, пошлют результаты в пять вузов, и вы будете по интернету смотреть, на каком месте в каком вузе ваш ребенок, будете знать, куда он проходит по баллам». Они смеялись: «Сказки министр рассказывает». Но именно так это сейчас и работает. Поэтому я считаю, что система ЕГЭ в основном состоялась, она дала очень много стране, потому что способные дети из регионов получили возможность поступать в лучшие университеты. Сейчас у всех ректоров ведущих вузов страны главная проблема — это нехватка общежитий. Перед началом ЕГЭ ситуация была противоположная: в московских вузах было 70% москвичей и 30% иногородних.
— Создается впечатление, что вы планировали перестроить систему образования в России по подобию европейской: тут можно вспомнить и предложенную двенадцатилетку, и освобождение детей от оценок в младших классах, и план добиться свободного принятия наших школьников в вузы по всему миру. Но в результате реформы не проводились, система поступления школьников в заграничные университеты не упрощалась, а наши аттестаты переставали признаваться даже там, где признавались раньше. В чем дело? Проблема в изначально неверной идеологии, или что-то пошло не так потом?
— Если брать саму программу модернизации: информатизация, ЕГЭ, система «бакалавр — магистр», — программа была выполнена на 90%. Осталось два ключевых направления, которые так и не воплотились в жизнь. Так, одновременно с ЕГЭ вводилось понятие ГИФО («государственные и иные финансовые обязательства»), когда за ребенком в вуз должны были идти средства. То есть, если школьник хорошо сдал ЕГЭ, он поступал в хороший вуз и приносил ему большие деньги. А если он сдает слабенько и поступает в слабенький вуз, за ним приходят маленькие. Таким образом, у ректоров появлялся экономический стимул брать к себе лучших ребят. Но это была совсем уж жесткая система, а ректоров и так лишили собственных вступительных испытаний, поэтому она отчасти рухнула. Но сегодня реализуется нечто похожее: во-первых, сейчас мы, вузы, финансируемся по количеству студентов, а во-вторых, к нам за студентами идут деньги — правда, они идут не с учетом балла ЕГЭ, а с учетом специальности. Например, на студентов-медиков дают больше, чем на студентов-инженеров, а на студентов-инженеров — больше, чем на гуманитариев. То есть принцип «деньги идут за учеником» сохранился. Хотя и не в том объеме, который планировался.
Второе, что не было воплощено, — это система двенадцатилетки. Я считаю, что тут до сих пор существует проблема. По сравнению с западными странами у нас очень насыщенная школьная программа, и мы все время вводим туда еще что-то новое. Мы считаем, что наши дети за 11 лет могут выучить все, что в других странах учат 12–13 лет. И при этом все время плачем, что дети перегружены. Я считаю, что этот вопрос не решен. Другое дело — как его решать. Белорусы, например, ввели двенадцатый класс — «нулевой», с 6 лет. И в Европе сейчас в программе развития образования до 2030 года есть посыл — ввести обязательный год дошкольного образования, чтобы дети были готовы к школе. Возможно, и у нас нужно таким образом эту проблему решить. А пока мы отмахиваемся от этой темы, в результате страдают наши дети.
— А почему ничего не получилось с принятием наших дипломов и аттестатов за границей?
— Дело в том, что в области признания документов об образовании есть Лиссабонская конвенция. Это документ Совета Европы и ЮНЕСКО. Я входил в группу его разработчиков, всего в ней было около десяти человек. Все страны, подписавшие конвенцию, признают дипломы друг друга, если не будет доказана существенная разница содержания обучения. Причем именно страна должна это доказывать. Более того, в первом варианте приложения к этому докладу была формула, которая звучала так: «К существенной разнице программы обучения могут относиться, например, разница между 10–11-летним образованием в странах Восточной Европы и 12–13-летним образованием в странах Западной Европы». Я сам профессор математики и представлял там все страны Восточной Европы, я им сказал: «Вы что, считаете, что у нас математика, физика, химия хуже, чем у вас?» И в итоге в пояснительном докладе появилась фраза, которая звучит ровно наоборот: «К существенной разнице программ не может быть отнесена разница между периодами в 10, 11, 12 лет обучения». Поэтому формальные основания для признания все есть. В Западной Европе, как правило, речь идет о признании университетами, это уже другой вопрос — там каждый университет имеет право на собственные правила.
— Ваше пребывание на посту министра чаще всего вспоминают в связи с единым государственным экзаменом. А вы сами что выделили бы из своей работы?
— ЕГЭ — большое событие, оно важное, я благодарен судьбе, что оказался одним из создателей этой системы. Для объективности надо отметить решительный вклад Андрея Фурсенко — ведь именно при нем были приняты законы о введении ЕГЭ и системы «бакалавр — магистр».
Но в первую очередь в памяти осталось другое решение, оно как раз касалось долгов по заработной плате. Ситуацию я хорошо знал по Волгоградской области, откуда я родом: там 30 райцентров, в 5–7 из них есть, условно говоря, маслозавод. Соответственно, у них есть налоги, они платят учителям зарплату — школа тогда была на бюджете муниципалитетов. А в других райцентрах налогов нет, и они зарплату учителям не платят. Я много раз пытался поднимать эту проблему, работать с администрацией президента, но там мне отвечали, что во всем мире школы находятся на местном уровне, там виднее, что с ними делать. И несколько моих попыток убрать школу с муниципального уровня заканчивались ничем. В итоге состоялся уже третий разговор с Владимиром Владимировичем, когда он поддержал мой вариант: школа как юрлицо остается на муниципальном уровне, за ней на муниципальном уровне сохраняется ремонт и содержание, а всю зарплату перевести на субъекты РФ. И сейчас за зарплату учителей отвечают области, края, республики. С 85 губернаторов легче спросить, почему учителям в их субъектах зарплату задерживают, чем разбираться с райцентрами, которых в стране было около 2400. Таким образом мы обеспечили учителям зарплаты. Это, я считаю, было мое ключевое дело.