— Действительно, понятие «креативные индустрии» до сих пор вызывает вопросы. Связано это с тем, что они постоянно видоизменяются и то определение, которое было релевантно 10 лет назад, нерелевантно сейчас. Если взять историю вопроса, то сначала туда входили дизайн, архитектура, фэшн, кино, театр, музыка, литература. Впоследствии добавилось все, что связано с рекламой и коммуникациями, компьютерными играми. В связи с развитием интернета в начале 2000-х (и позже — мобильных приложений) в креативные индустрии вошли IT. Сейчас блокчейн и технологии распределенного реестра в самом глобальном понимании тоже там. Почему вдруг блокчейн, финансовая сфера? Потому что объединяет все эти индустрии то, что в них максимально чувствуется творческий подход: это среда, или люди, или технологии, которые видоизменяют что-то.

Отдельный момент — самый интересный — заключается в том, какой род деятельности формируется на стыке этих индустрий. Например, архитектура и VR-технологии: можно просто надеть какое-либо устройство и получить визуализацию собственной квартиры, походить по ней и решить, условно, какие обои больше подходят.

Мы как Университет креативных индустрий находимся в эпицентре этих изменений: все эти виды деятельности сейчас представлены у нас в школах. И те люди, которые занимаются креативными индустриями, то самое креативное комьюнити — это, наверное, лучшая среда, в которую любой нормальный человек мечтает попасть.

— Но насколько большое это комьюнити в России?

— По данным исследования компании PwC темпы роста креативного сектора в валовом региональном продукте Москвы уступают только показателям Берлина и значительно превосходят динамику Нью-Йорка, Лондона и Сеула (которые также вошли в исследование). Если говорить более широко, у нас есть очень большой потенциал в больших городах — например, в миллионниках. Потому что там фактически каждый четвертый ребенок оканчивал художественную школу и каждый шестой ребенок ходил в музыкальную школу. При этом, когда мы говорим про регионы — не города-миллионники, — мы понимаем, что 60% населения страны (это свежие данные с Московского салона образования) вообще никогда не касались этой сферы, за исключением ИЗО и музыки, которые заканчиваются примерно в пятом классе. Они ни разу не ходили в театр и вообще не знакомы с творческими индустриями. Этой среды вообще нет. В этом смысле есть большой перекос, это глобальная проблема. Но я считаю, что в этом есть большой потенциал, потому что у нас очень много творческих людей. Проблема заключается в том, как этот потенциал раскрыть и реализовать в удобной форме, вне зависимости от того, когда человек решил этим заняться. Я знаю людей, которые начинали себя в креативных индустриях с детства, просто потому что, например, родители — скульпторы. И тут попроще. Другой момент, когда мы говорим про людей, которые ходили в музыкальную школу, а лет в 13 благополучно бросили. Я сама так в свое время сделала — в 12 лет положила скрипку, сказала: «Спасибо вам большое, я пошла гулять». Но еще через 2–3 года происходит первое так называемое профориентирование. И эти 3 года потеряны. Потом студенты в основном идут на условный экономический факультет, потому что считается, что именно такие профессии дают какую-то стабильность и возможность заработать на кусок хлеба. А в 25, когда съезжают от родителей, начинают зарабатывать, появляются первые деньги, они приходят к нам, как мы это формулируем, «за профессией мечты». И говорят: «Вот, работал в банке, что-то у меня не очень пошло, а вообще я всю жизнь любил рисовать». И достают папки с портфолио — оказывается, все это время человек рисует, придумывает персонажей или что-то еще.

— Я считаю, глобально у нас большой потенциал для раскрытия человека через креативные индустрии, и мы очень мало еще на этапе школьного образования с этим потенциалом работаем. Главная задача должна быть — сформировать цельного интересного человека, который хочет продолжать развиваться. А у нас, бывает, после преподавательницы по литературе не открывают классику, потому что искренне ее ненавидят, я лично знаю такие примеры. Поэтому, конечно, главное — это привить желание пробовать и уметь одну задачу решать тысячью нестандартных способов. Это и есть креативное мышление. Это у нас начисто отсутствует в школе, потом это еще немножко убивают в институте, а когда профориентирование случается в 25–26 лет, приходится очень многие внутренние зажимы раскрывать.

Я считаю, что родители должны про это честно думать и взять траекторию развития детей в свои руки, только они сейчас на это могут повлиять и за это отвечать. Надо понимать, что программист в Москве может получать 200–220 тысяч рублей в месяц. Или, например, если ты пишешь сценарии и работаешь на сериале, ты получаешь 200–300 тысяч рублей за одну серию.

— Но это если ты уже смог попасть в эту среду.

— Конечно. Но дело в том, что эти профессии, где можно реализовать себя творчески, дают не меньшую финансовую стабильность, а ты еще и удовольствие от этого получаешь. Есть еще важный момент: все-таки мы все сейчас говорим про роботизацию. И, конечно, все профессии, которые можно автоматизировать, в ближайшее время будут автоматизированы, что вытолкнет на рынок огромное количество людей — фактически нам всем останется только то, что требует нестандартного подхода.

— Вы сказали, что родители должны взять все в свои руки, а взрослый человек решает сам за себя. То есть на уровне системы вы не верите в какие-то изменения в ближайшее время, если говорить о государственном образовании — и школьном, и высшем?

— Вся система государственного образования функционирует сверху вниз: где-то наверху решают, чему и как учить, дальше это поступательно спускается к преподавателю и студенту. А креативные индустрии работают совершенно по другим законам — наоборот, снизу вверх. Преподаватель взаимодействует со студентом, чтобы случился какой-то творческий акт: что-то вместе придумать, сколлаборировать, сделать. Государственное образование в креативных индустриях сейчас похоже на спортивную подготовку. Есть лучшие — те, кто должен появиться на олимпиаде, вот ради них, в общем-то, вся система и построена. Я общалась полгода назад на эту тему с директором «Гнесинки». Из 100% детей, которые занимаются классической музыкой, 5% — гениальные дети. На них нацелена вся система: найти, обучить, вывести в свет. И вот в 12 лет они уже играют в Московской консерватории. Но, например, большая часть европейских программ обучения выстроена абсолютно наоборот: у всех есть потенциал. Собственно, с «Гнесинкой» мы обсуждали — а что делать с остальными 95%? Там ведь не случается профориентирования в звукорежиссуру, саунд-дизайн, музыкальный бизнес, современное исполнительское мастерство, если мы говорим не просто про творчество, а про работу на музыкальном рынке. К сожалению, так работают фактически все музыкальные и художественные школы. А это должно быть включено в процесс в школьном образовании. Мы все должны с 1-го по 10–11-й класс каким-то образом самовыражаться, и для этого должна быть создана среда.

— Я считаю, что именно дополнительное образование на всех уровнях — и на школьном, и в высшем образовании — становится буфером, в рамках которого делается много интересного. Именно туда идет большинство частных школ, туда же пошли и мы. Потому что формат ДПО позволяет видоизменять образовательные программы: мы их можем по-разному назвать, по-разному сформулировать, наполнить работающими смыслами и работающими технологиями. Собственно, мы так и не пошли в российское высшее образование, например, потому что там нужно определенное количество профессоров, кандидатов наук и так далее. При всем моем уважении к кандидатам наук мне не нужны кандидаты наук для галочки — мне нужны люди из индустрии, которых я могу взять в команду и которые поделятся опытом того, что они делают прямо сейчас.

В России сейчас это выглядит как два аквариума: частное образование в одном аквариуме, государственное образование — в другом. И мы друг на друга смотрим через аквариум, а среды абсолютно разные. Если одну рыбку переложить в другой аквариум, это не сработает, рыбка умрет. Сейчас я с трудом представляю, что кто-то из государственного образования сможет работать в нашей структуре.

— Вы имеете в виду преподавателей?

— Административный штат. Преподавателей тоже, но у нас есть несколько исключений. Это в основном люди, которые не смогли что-то сделать в государственных вузах и просто пришли на частную территорию. Пример — наша Школа архитектуры, которая зарождалась в стенах МАРХИ в качестве экспериментальной лаборатории. Когда Евгений Асс понял, что он не может реализовывать свои задачи в рамках такой структуры, мы с удовольствием предоставили другой инструментарий. Или наш куратор операторского мастерства Илья Викторович Демин — до этого несколько лет преподавал во ВГИКе. Он пришел к нам, в другую систему, в которой ему оказалось, возможно, комфортнее и интереснее работать.

— А с точки зрения студента? В одном из интервью вы говорили, что опыт и теоретическая база, которые дает высшее образование, бывают важны, чтобы уже у вас адаптироваться под рынок, потому что вы учите именно навыкам.

— Это касается отдельных программ. Например, в кино, действительно, чем позже, тем лучше — просто должен быть опыт. Я всегда привожу пример: чтобы написать сценарий про любовь, надо что-то про нее понимать. В 17 лет сложно это сделать.

— Но это скорее жизненный опыт. А какие-то теоретические академические знания не принципиальны для человека, который приходит в вашу школу?

— Программы ДПО так и рассчитаны: это дополнительное профессиональное образование, поэтому вопрос, с чем человек приходит, важен. Где-то есть специальные требования: например, на художественной постановке надо уметь рисовать; странно было бы иначе. Какой смысл отказываться от этого требования, если у нас есть возможность начать не с нуля, чтобы люди учились здесь рисовать, а уже с другого уровня и сделать для них классную программу, где не надо учить базовым навыкам. Но по факту наши программы дают новую профессию.

Система бакалавриата у нас представлена в двух школах — это Школа архитектуры МАРШ и Британская высшая школа дизайна, где у нас есть два партнерских университета. Там мы исходим в том числе из требований наших британских партнеров, мы же выдаем диплом их университета. Просто требования другие. Пример: дочь одной нашей преподавательницы поступала к нам и в МАРХИ. Туда ее не взяли, а к нам она поступила. Когда ребенок начал у нас учиться, первый вопрос был: «А почему у вас никто не чертит?» Мама потратила больше полумиллиона рублей на репетиторство по черчению, чтобы ребенок мог поступить в МАРХИ. В нашем партнерском университете London Metropolitan University нет такого требования. «А зачем?» — спросила я ее. Зачем чертить в таком объеме? Это не нужно современному архитектору в таком виде. Ты же будешь работать в специальном софте.

— Если еще раз вернуться к влиянию государства и взаимодействию с ним: страны, на которые вы ориентируетесь, на государственном уровне развивают творческие индустрии, а у нас, судя по последним новостям вроде блокировки Telegram, как будто все как раз наоборот. Складывается впечатление, что технологии здесь никому не нужны и развитие творческих кластеров тоже.

— Здесь я с вами поспорю. Честно могу сказать, что академическая среда (а мы тоже находимся в академической среде) очень мало реагирует на государственную политику. И это правильно. Потому что дважды два все равно четыре — не пять, какая бы ни была политика в стране.

— Сейчас, кажется, уже происходит такое проникновение политики в образование, что где-то выходит и пять.

— Это мне сложно комментировать, потому что мы находимся в другом аквариуме.

— Но не чувствуете ли вы регресс, как будто у нас сейчас происходит откат назад? Или вы в своей сфере видите прогресс?

— Мы очень много делаем для прогресса этих индустрий, поэтому у меня, наверное, есть профессиональная деформация и большой оптимизм. Но я уверена, что мы все меньше можем продавать нефть. И единственное, что мы действительно можем делать — я имею в виду вообще для мира, — это создавать какие-то продукты в креативных индустриях.

Есть еще такая тема: даже те представители креативных индустрий, которые переехали за рубеж, в основном девелопят все свои проекты в России. Офисы в Сан-Франциско — по большей части витрина, а весь девелопмент происходит в России, потому что это дешевле — сделать продукт здесь. Дальше он упаковывается для зарубежного рынка и продается через App Store. У нас все очень хорошо с программистами, у нас есть «Яндекс», у нас есть Mail.Ru. Мало в каких европейских странах есть такие компании. Мне кажется, что наш путь — не работать самим себе импортозаместителями, а создавать проекты здесь и продавать на зарубежные рынки. Вот это интересно, и я считаю, что именно у креативных индустрий здесь самый большой потенциал. Потому что у нас очень талантливые люди. Если создать среду для этих людей, мы можем оказаться абсолютными трендсеттерами.

Я недавно была в Красноярске на экономическом форуме, где была гигантская сессия — целый день — про креативные индустрии. Мы рассматривали 3 кейса. Один кейс: парень (сейчас он уже в Сан-Франциско, у него несколько представительств по миру) создает мобильное приложение по изучению английского языка для маленьких детей, чтобы они, играя, учились. Очень популярная тема. Или из сибирской доски делаются очки в деревянной оправе Made in Siberia, продаются по всему миру, представительства в Амстердаме, Лондоне. Из той же доски делаются лонгборды, которые продаются по всему миру. Вот оно! Только не мешайте, все само случается.

С другой стороны, да, действительно, креативные индустрии мигрируют туда, где у них есть больше свободы и возможности самовыражения — для них это важно и важнее, чем для кого-либо еще. Я всегда говорю: креативные индустрии нужно просто оставить в покое, они сами разберутся.

— Многие ваши выпускники все-таки уезжают? Вы уже сказали, что уезжают, но делают что-то здесь. Но многие ли оказываются востребованы за рубежом и уже не возвращаются?

— Например, в прошлом году мы проводили опрос выпускников БВШД и выяснили, что они работают или работали, либо проходили профессиональные стажировки как минимум в 30 странах от Японии до США.

— Бывает же еще такая проблема: вы здесь готовите таких классных профессионалов, они выходят на этот рынок, к которому вы их готовите, и оказывается, что они слишком много знают и не могут найти себе применение как раз поэтому.

— Но это если мы говорим про людей, которые идут на работу. А у нас порядка 20% выпускников — фрилансеры, и порядка 10% открывают собственный бизнес. И к тому же всегда эти люди меняют индустрию. Нашей «Британке» в этом году будет 15, а 15 лет назад дизайнером считался каждый, кто работал в фотошопе, — она в эту сферу внесла немало с точки зрения отношения к профессии. В Scream School мы с нуля построили некоторые индустрии и были первыми, кто стал учить разработке компьютерных игр, компьютерной графике в кино.

— Теперь вы еще открываете бизнес-инкубатор. Расскажите подробнее, в чем идея?

— Изначальная мотивация была такая: помочь выпускникам создать собственный бизнес. Процент людей, которые в итоге приходят к этому, достаточно высокий. И в какой-то момент они понимают, что им не хватает каких-то очень практических скиллов в области, например, финансов, создания бизнес-плана или регистрации компании — в общем-то, банальных, но важных вещей. Творческие люди и бизнес — они же по разные стороны. И я поняла, что наши выпускники вряд ли смогут пойти в какой-нибудь экономический вуз учиться на финансовом менеджменте. Потому что там среда не для творческих предпринимателей, она потоковая. А мы хотим создать обратную историю: когда у студента есть идея и он может в формате мини-MBA в своей среде с менторами, с людьми, которые также работают в креативных индустриях, получить понятную базу, с которой можно стартовать.

— То есть туда будут принимать с конкретными проектами?

— Мы ждем людей, которые уже имеют год-два реального опыта, поняли, что готовы начинать свой бизнес, но не понимают как. Или начали что-то делать, и в этот момент появились вопросы, поняли, что не хватает отдельных компетенций и надо добрать. Это очень интенсивные и короткие программы — максимум три месяца. У тебя есть идея, на выходе у тебя должен быть готовый бизнес-план, идеально, если собрана команда, ты понимаешь, откуда берешь инвестиции и как ты будешь их возвращать. Понимаешь структуру своего бизнеса, у тебя есть прогноз по поводу того, как он будет развиваться. Мне кажется, это очень поможет выпускникам и сообществу творческих предпринимателей, в том числе потенциальных, которые, может быть, и не задумывались, но в этой среде им будет проще себя реализовать и вырасти.

Кроме этого, мы запускаем программу акселерации проектов в креативных индустриях. Планируем это делать каждый раз с разными партнерами — раз в год открывать программу с потенциальным инвестором. Он вместе с нами объявляет конкурс, и проекты уже с самого начала набираются на основе интересов компании, которая является партнером этого инкубатора. Дальше абсолютно аналогичная история: в течение трех месяцев уже не только наши менторы, но и менторы из этой конкретной компании доводят проекты до того уровня, когда в них можно проинвестировать. Такая точка сборки для больших проектов и больших компаний, с которыми мы долго и плодотворно сотрудничаем. Оба проекта планируем запускать осенью, так что в начале июня у нас будет очередной день открытых дверей.

— Расскажите о вашей новой платформе. Основные принципы, на которых базируются все ваши школы, известны: преподаватели-практики, ориентированность на практические навыки. Почему вы решили все это объединить и что будет меняться после запуска Universal University?

— 15 лет каждый наш новый проект всегда аккумулировал опыт предыдущих. Это логично. Сейчас мы открыли еще целых три проекта, они все разные: Московская школа музыки, Школа коммуникаций MACS и бизнес-инкубатор. И мы поняли, что нам важно, чтобы школы могли обмениваться экспертизой, вне зависимости от того, на какой стадии находятся — на стадии стартапа или двух тысяч студентов и огромной продуктовой линейки образовательных программ. Когда у тебя всего 160 программ, тебе нужно создать платформу, на которой их развитие возможно без ручного управления. Потому что наша сила в том, что, с одной стороны, каждый проект абсолютно автономен в принятии решений: какие программы открывать, какой они длительности, кто преподаватели. Это важно, так как индустрия фэшн отличается от индустрии разработчиков игр или кино. Я, например, когда вижу студента в лифте, могу определить, из какой он школы — они очень разные. А каждая школа формулируется вокруг студента. С другой стороны, есть платформа, которая дает возможность на всех уровнях всем проектам делиться опытом. Раз в две недели все директора всех школ встречаются в моем кабинете, чтобы рассказывать, что они делают, как и почему, какие программы пользуются большей популярностью.

У нас есть отдельный экспертный центр по академическому качеству и креативной педагогике. Он занимается качеством образовательных программ и преподавателями. В каждой школе есть департамент, который занимается разработкой образовательных программ и их поддержкой — это не так, что мы разработали учебный план, отдали, и делайте там, что хотите. Ничего подобного. Мы видоизменяем программу обучения, пока студент учится — под эту конкретную группу или новую технологию. Студент же выходит не сейчас, а только через год или через два. Вдруг что-то изменилось, нам же надо на это отреагировать. Вот экспертный центр — это люди, которые создают образовательные программы, каждый в своей сфере. В каждой школе есть такой человек или несколько. И все эти сотрудники каждые две недели тоже обмениваются успешными кейсами, экспертизой, и создается единая, как мы называем, cookbook. Это как рецепт. Ты хочешь создать образовательную программу и смотришь: если нужно, чтобы все работали в команде, значит, мы применяем опыт, когда 35 человек единовременно делают вместе проект, например. Если работа, наоборот, выстроена вокруг одного студента, у него должно быть индивидуальное портфолио, то это будет другая форма. Мы посчитали, что в нашей школе применяется порядка 25 скриптов одного занятия. В этом смысле обмен экспертизой суперважен. Мы не подписываемся под программой, если она не одобрена внутри нашего экспертного центра: это наша внутренняя мишленовская звезда, программа не может быть запущена, если у нее меньше 40 пунктов из 100 обязательных, а про остальные 60 подразумеваем, что программа будет развиваться и нет предела совершенству.

— То есть этот центр оценивает каждую программу в течение какого-то периода и программа набирает баллы, а потом вы принимаете решение, продолжается она или меняется, и как она меняется?

— Примерно так, да. Это сложно объяснить в двух словах. У нас не было задачи создать внутреннее министерство образования, которое говорило бы: вот это заполни, такой будет учебный план, не заполнишь — не будет учебного плана. Мы, наоборот, хотим уйти от этого, создать очень живую видоизменяемую базу, на которой может расти все что угодно. Ты можешь взять из экспертного центра все, что работает. Если ты создал свой прикольный кейс, которым могут воспользоваться остальные, он берется в экспертный центр. Это если вкратце. Так же мы работаем с маркетингом и коммуникациями: обсуждаем, как меняется студент, какие у него потребности.

Это все технологии: есть технологии создания образовательной среды, есть технологии работы с преподавателями, чтобы мы могли внедрить их в образовательный процесс, они же у нас все не преподаватели изначально, это тоже отдельная задача. Это все выстроилось за 15 лет в технологии, которые видоизменяются на конкретную индустрию — музыка или архитектура, — но в любом случае внедряются.

Мне было важно создать именно платформу, а не вертикальную историю, когда все спускается сверху, хотя реально такими вещами управлять проще. Но мы пришли к горизонтальному управлению. В образовании очень много говорят про компетенции, про образовательные программы, про то, где взять преподавателей, но очень мало говорят про менеджмент. Для нас было важно внедрить в компанию, которая занимается образованием, самые современные технологии в области менеджмента. Поэтому все, что я рассказываю, если я рассказываю это в образовании, производит какой-то революционный эффект. Но если я это расскажу любому руководителю большой структуры вроде «Яндекса», мне скажут: ну да, у нас все так и работает. Так работает любая корпорация. Университет от этого на самом деле никак не отличается. Просто не так много менеджеров идет в образование, потому что оно считается консервативной средой в силу специфики нашей образовательной системы. У нас совершенно обратная история: все, кто пришел руководить нашими школами, — люди из технологичных сред с хорошим управленческим опытом. То есть я не могу сказать, что мы изобрели что-то гениальное — просто внедрили современный менеджмент в образование.

— Я так понимаю, образовательными технологиями вы тоже планируете делиться и открыли центр по креативной педагогике?

— План такой есть, но вначале мы обкатываем систему внутри. Экспертный центр уже со следующего академического года будет проводить открытые мероприятия про образование. Мы будем проводить и мастер-классы, и конференции по креативной педагогике. Для нас важно создать здесь такое место силы, которое могло бы формулировать новые тренды в области образования. С другой стороны, мы думаем про системные программы, которые этого касаются. Потому что нас часто зовут преподавать куда-либо еще, потом мне говорят, что мы страшно радикально настроены. Но мы не радикально настроены.

— А что они имеют в виду?

— Ко мне пришла однажды дирекция образовательных программ: «Екатерина, можно вы у нас попреподаете?» У них есть программа как раз про менеджмент в образовании. Я спрашиваю — а что и кому преподавать? Они говорят — как зарабатывать деньги в образовании, директорам разных московских художественных школ. Я говорю: «Пусть у них государственные деньги отберут, и все, мой курс не нужен». Они сказали, что я очень радикально настроена. Но если у тебя есть прожиточный минимум, что тебе еще надо делать?

Суть в том, что мы на рынке. Мы живем только на те деньги, которые нам платят студенты, и больше вообще ни на какие: ни грантов, ни обеспечительных платежей, ни банков, ничего. Вот сейчас студентов 3200, в новом году, учитывая новые программы и новые школы, ожидаем порядка 4000. Когда у тебя нет никакого другого буфера, кроме твоего клиента, ты должен сделать многое, чтобы он пришел и заплатил тебе эти деньги и чтобы после к тебе пришли еще раз. Мы начинали с 32 студентов, увеличившись фактически в 100 раз за эти 15 лет, — и это только большие долгосрочные программы, не считая интенсивов и коротких курсов. Все деньги, которые мы зарабатываем, мы реинвестируем — так развивались все наши проекты. Рынок выбирает что-то, за что готов заплатить.